"Ты - истеричка", - белые глаза, утыканные вывернутыми ресницами, обливались ненавистью. О, эта ненависть была настоящей! Она была сильной, как вера, сдвигающая горы. Заступив дорогу, как заступали те - автобусные, - он говорил о смерти, которая ждет меня здесь. Сгустки слов рвали легкие, клокотали в горле, чернели на губах. Не прикровенный призрак, грозящий из-за угла, таящийся за обоями, караулящий на набережной. Настоящая ненависть, достойная автобусной остановки, на которой я стояла одна, не чувствуя липкого страха. Шрам не откроется - зажил, затянулся навеки. Отстранив заступившего дорогу, я пошла вперед, стремясь к потоку машин. Сворачивая на Владимирский, я не обернулась: никто не шел за мною следом.
Ближе к Невскому я стала уставать. Четыре льва, караулящие подрубленное, лежали вдоль моей дороги. Мир, разрушенный моими руками, остался прибранным: ненависть, не меньше смерти нуждающаяся в порядке, опустошила все закрома. Странная невиданная пустота окружала меня: я думала, пустота внутри, откуда ей взяться снаружи, но мысль уплывала, не успевая. Выйдя на проспект, я остановилась. От этого места, на котором я стояла, ближайшие станции метро были равноудалены. Я не могла решиться - к которой. Усталость и нерешительность - ягоды одного поля, я стояла, размышляя. "Если бы ты встретил такую на улице, у тебя не было бы сомнения, таких женщин надо лечить... Они и лечат..." Острый обломок давнего разговора царапнул заживший лоб. Словно со стороны я смотрела на себя, стоявшую, как ослица, между двух станций: "Этого не хватало, осталось нацепить розу и вуаль... - Пошарив в кармане, я нащупала кошелек. - В такой-то день, - неожиданно я подумала как о празднике, - не грех и на авто".
"Розу и вуаль, розу и вуаль", - взгляд скользил вдоль нижнего оконного венца. Машина, остановленная взмахом, шла по Садовой к мосту. Сжавшись на заднем сиденье, я бормотала про себя, удивляясь нелепому сочетанию. Оно распалось за мостом, но, распавшись, встало на место: "Розу и крест", - я сказала, теперь соглашаясь с Митей. В новом сочетании слышалось соответствие: с чем-то, что таилось в душе, не выходя наружу. Я дышала глубоко и свободно, не глядя в черное поднебесье.
"Направо, налево, снова направо", - от края Комендантского аэродрома я помогала водителю, указывала повороты. Прислушиваясь, он сворачивал послушно. Проскочив лужу, мы встали у самой парадной. Выходя, я окинула поваленный фасад: кухонное окно горело вполнакала.
Лифт сложил крылья, надеясь подремать до следующего жильца. Торопясь, я вынимала ключи. Из-за двери, за которой я стояла, донесся визгливый женский голос. Машинально я взглянула на номер - чем черт не шутит, могла и на другой этаж. Номер квартиры соответствовал. Женщина смеялась. Ответный голос мужа плыл мимо двери, теряясь в гостиной. Я стояла, замерев. Осторожно, как будто была взломщиком, я вытянула ключ из скважины. Мне требовалось время обдумать.
За углом лестницы я стояла, пережидая. - Слава богу, слава богу, представив, я содрогнулась: если бы не смех, если бы повернула ключ... Двойной ужас терзал меня: войдя, я оставалась собой, вырастающей на пороге, но становилась и другой женщиной, смеявшейся на моей кухне. Замирая сердцем, я терзалась за обеих.
Наверное, я ждала долго. Вздрагивая время от времени, лифт мотался по этажам. Прислушиваясь к тихому вою, я думала, вот сейчас он остановится на моем, и кто-нибудь из соседей, знающих меня в лицо, спросит - что? Пока проносило. Отчаявшись дождаться, я села на ступени. Другая не выходила. "Как-то вызвать его, выманить из квартиры, поговорить, не врываясь". Время шло. Обдумав, я выбрала - уезжать. Осторожно спустившись к лифту, я нажала. Красная кнопка загорелась сердито. Торопя мешкающую кабину, я косилась на дверь. Прямо над ней, под щитком в углублении стены скрывались электрические счетчики. Лифт раздвинул створки. Мгновенно, словно лифт подсказал единственно верный выход, я пихнула сумку в щель между створками и, сделав шаг к своей двери, распахнула щиток. За окошками счетчиков - по числу квартир на площадке - вращались мерные колесики. Под каждым, словно припасенные на случай, караулили маленькие рубильники. Встав на цыпочки, я заглянула в свое: четырехзначная электрическая цифра - 1978 - дрожала, готовясь соскользнуть. С изнанки крайнего, единичного разряда уже наплывала девятка. Под моими глазами она встала на место. Десятичный столбец качнулся: восьмерка, идущая на смену, выступила медленно. Покосившись на сумку, державшую лифт, я, наконец, взялась. Пальцы набирались храбрости, словно под моей рукой, державшей рубильник, дрожал часовой механизм, соединяющий взрывные проводки. Коротким движением я крутанула, отрубая. Бессонное мерное колесико застыло. Разряды, испещренные десятичными знаками, замерли на местах. Запахнув щиток, я кинулась к лифту и, подхватив сумку, верного часового, скрылась за створками, как кукушка, отбившая свой последний час. Тревожные голоса поднялись за дверью. Я слышала, дверь распахнулась, и голос мужа, выросшего на пороге, произнес недоуменно: "Нет, на лестнице есть". - "Надо звонить в аварийную, перебило провод", голос отца Глеба вступил рядом. "Схожу - проверю, как у меня..." - женский голос выплывал на площадку. Хлопнуло, и голосом соседки - только теперь я, наконец, узнала - было доложено о результатах: "Проверила, у меня - в порядке, свет есть". Все-таки я выманила. Он стоял на пороге, заглядывая изумленно, как стояла бы я - двумя часами раньше, если бы вошла. Я подумала, разница в том, что он выглядывает наружу - я бы смотрела внутрь.
Постепенно отходя, я дожидалась тишины: уйдут, поверну, как было. Соседка не показывалась. "Чертова пьянчужка!" Вся лестница знала ее как облупленную: ходит по квартирам, у кого сахару, у кого - соли, все гоняли, муж жалел. Говорил, она - на грани, стоит шагнуть - не выберется. Бывшая спортсменка, она раздражала меня хрипловатым голосом, размашистыми ухватками и бесконечными рассказами о финских мужчинах, делающих ей предложения. По ее словам выходило так, словно единственная задача - выбрать достойнейшего. Последний раз заявилась недели две назад, меня не было. Позвонила и ринулась в туалет - с порога. Муж рассказывал, смеясь. Выйдя, поблагодарила церемонно: "Простите, у меня гость, из Финляндии - при нем неудобно". На этом месте отец Глеб расхохотался. Посмеиваясь, они принялись рассуждать о том, что разговоры о финских женихах - оправданная конспирация, мадам боится соседей, прознают о незаконном промысле - донесут. "Не понимаю, что смешного, теперь мыть за ней", - тогда я разозлилась не на шутку. "Да ладно тебе, бедная баба, можно понять", - муж махнул рукой.
Площадка пустовала. Приблизившись бесшумно, я раскрыла щиток и нащупала рукоять рубильника. "Свечку, свечку зажечь", - из-за двери, голосом отца Глеба. Там, за моей дверью, стоял мрак. "Можно подумать, мрак и свет зависят от меня", - я усмехнулась. Злая усталость держала руку: день заканчивался новым миражем, на этот раз явлением пьянчужки. Медленно, словно решаясь на новый взрыв, я повернула. Тихим щемящим воем отдалось в ближних проводах. Мертвое колесико взялось с места, начиная сызнова. Я не заглянула.
Они стояли в прихожей, счастливо улыбаясь: у каждого по зажженной свече. Не задувая, объясняли наперебой - собрались звонить в аварийную, искали телефон, слава богу, дали - за полминуты до тебя. Я слушала молча. Бездомный ужас, пережитый на лестнице, не отпускал. Отстранив, словно снова заступили дорогу, я обошла комнаты, оглядывая, как в первый раз. Дом был тихим и светлым. Под обоями, разглаженными моими руками, крылись другие строительные, но о них, укрывавших серые бетонные стены, я не желала думать. Стены, надежно оклеенные сверху донизу, были прирученными. Я вспомнила о владыке, живущем в одной клетке со львятами, и подумала - моя другая. Грозное ушло за грань, исчезло, растворилось. То, что осталось, стало крепким и надежным, как Митина ненависть. Явление пьяной соседки дрожало последним миражем. "Эта, как ее, приходила, сидела часа два, не выгонишь", - муж махнул рукой за стену. "Еще раз придет, я сама донесу на нее, не дожидаясь соседей", - я пригрозила, отходя. Я думала, все просто - жизнь по эту сторону: без миражей. Выйдя на кухню, я не стала задергивать шторы.
Весь долгий вечер мы просидели за кухонным столом, и, посмеиваясь, они рассказывали о соседке, сбежавшей, едва отключили свет. Это обстоятельство их особенно веселило. "Представь, болтала, как сорока, не выгонишь, трижды сходила в ванную, - муж загибал пальцы, - рассказала все, - отец Глеб подхватывал, - что было, что будет, чем сердце успокоится, говорит, боюсь темноты - живая девка", - он причмокнул восхищенно. Веселясь, они пересказывали соседскую жизнь.
Чувствуя боком холодноватую внешнюю стену, я думала о том, что больше не вынесу бездомности, и представляла себя сидящей у самой земли, словно окна высокого этажа чудесным образом переместились вниз, став первым оконным венцом тихого дома, расположенного в таком переулке, где не надо задергивать. Редкие прохожие ходили мимо: в нашей простой и обыденной жизни не было ничего интересного - заглянуть. Чья-то рука, коротко повернувшая рубильник, выбила нас из бессонного круга: он замер, как мерное колесо, отрезанное от электрического проводка. Наш проводок был перекушен. Поднявшись на цыпочки, я заглядывала вовнутрь. Время остановилось. В помертвевшем окошке счетчика стояли неизменные цифры. Мрак был густым и беспросветным. Я думала: на этот мрак еще не отлито свечи.
