Поднявшись, я подошла к кухонному шкафчику и распахнула. Осторожно, боясь просыпать, я вынимала бумажные пакеты, доверху наполненные зерном. Они вставали ровным рядом, пакет к пакету - по всей поверхности стола. Поднявшись на цыпочки, я распахнула форточку и выглянула. Предрассветная поземка успела замести. Подтаявшая черная полоса прочерчивала занесенный газон.
Осторожно поднимая пакет за пакетом, я примеривалась и бросала в форточку - вслед. Ударяясь о землю, они взрывались, как выпущенные снаряды. Белый покров усеивался мертвыми крупяными зернами. - Господи, - я шептала, Господи, если ты есть, ты сумеешь, ты сделаешь, чтобы - и мертвые - они взошли".
Исповедь
К вечеру следующего дня я приняла решение. Не сказавшись мужу, отдыхавшему после долгих служб, я собралась и вышла. Запах жареной картошки стоял на лестнице. Спускаясь, я поглядывала в лестничные окна. Над плоской крышей, покрывавшей поваленный дом, вились беловатые столбики, словно хозяйки, копошившиеся за цветными занавесями, успели разжечь очаги. Выходя из парадной, я думала: и столбики-то одинаковые, как в сказке про свинопаса - пахнут картошкой. Занесенный двор выглядел пустовато. Детей, гулявших в дневное время, успели разобрать. За занавесками суетились женщины, накрывавшие к ужину: ждали мужей. По газону, подклевывая остатки высеянной крупы, бродили жирные голуби. Их было множество - густая, серая стая. Сыто уркая зобами, самцы подзывали самок. Подманенные самки подбирались бочком, опасались подвоха. Газон покрывали мелкие тройчатые следы.
На занесенной остановке я прождала долго. К противоположной один за другим подходили автобусы. До кольца оставался единственный прогон, скрытый за поворотом, однако, свернув, автобусы исчезали бесследно. Пьяненький мужичонка, подпиравший автобусный столб, крыл водителей последними словами: "Черти! Знаю я их, в домино режутся - на кольце!.." Подслеповатый львовский подошел минут через сорок. Вползая с передней, намерзшийся мужичонка ругался на чем свет. Усталый водитель вяло отругивался в микрофон. В метро, сверившись с часами, я поняла, что опаздываю безнадежно. В вестибюле "Александра Невского" гомонили иностранные туристы, вставшие в очередь у турникета. Опуская жетоны, они проходили с опаской.
Миновав деревянный мостик, свободный от патрульных, я вошла в лаврский сад. Свет фонарей остался на площади - за спиной. По левую руку, выше приземистых зданий, занятых научными институтами, восходили Троицкие купола. Слабая подсветка очерчивала контуры. Между темных стволов, подпертых сугробами, ходили длинные тени: мели нетронутый снег. Он лежал тяжело и плотно - как в лесу. От самых стенных ворот я бежала, озираясь. Обойдя высокий забор, укрывающий здание Академии, я вышла к крыльцу. У самой ступени, слегка припорошенная снегом, ожидала черная "Волга". Бессонные дворники ходили по стеклам взад и вперед.
Тенью скользнув в вестибюль, я остановилась, прислушиваясь. Из каморки дежурного долетали приглушенные голоса. Будто замыслила недозволенное, я не окликнула. В вестибюле не было ни души. Горящие лампадки дрожали у икон, закрывающих лифтовую шахту. Писанные в рост, они стояли на страже. Поклонившись и миновав на цыпочках, я свернула направо. Коридор, ведущий в покои ректора, был пуст. Сверху, сочась сквозь потолочные перекрытия, спускались тихие звуки хора, допевающего службу: "Господи, прежде даже до конца не погибну, спаси-и мя..." Прижавшись к стене, образующей неглубокую нишу, я дышала с трудом. Дальняя дверь, примыкающая к покоям, подалась неслышно. Издалека, еще не различая лица, я видела темную фигуру, ступающую на пурпур дорожки. Длинные черные полы достигали ковра. Вжавшись в стену, я смотрела, как владыка Никодим, одетый в широкое пальто, кроем напоминавшее рясу, выходит из ректорских покоев. Лишенный подобающей свиты, он выглядел старым и больным, измученным смертельной болезнью. Мимо моего простенка, не подымая глаз, он шел один, не охраняемый иподьяконами.
Быстрая мысль пронзила меня, и, не полагаясь на мимолетный купейный разговор, я сделала шаг и заступила дорогу - встала поперек. Я думала: вот единственный удобный случай - предупредить самой. Он остановился, медленно поднимая веки. Что-то опасливое мелькнуло в глазах, словно не я, другая, проросшая из глубин нашей общей памяти, встала перед ним. Быстрым взглядом, похожим на ангельский, он пронзил мою сумку, зажатую под немеющим локтем. Порча, разъевшая память, осыпалась, как прах. Я узнала быстрый взгляд, словно и вправду была бомбисткой - по Митиному жесткому слову. Лицом к лицу я смотрела, не опуская, и под моими глазами взгляд владыки собирался в два сияющих луча. Они пронзили сердце, и, отступив на полшага к стене, я отбросила сумочку и заплакала безгласно. Боль поднялась в его глазах, брызнула из сердца, прошитого осколком памяти. Словно перемогая видение, он поднял руку: "Что ты, что ты... Не надо, так не надо, все прошло, этого нет, а ты - ты надорвешь душу", - тихой рукой, исцелованной разночинными иподьяконами, он касался моего лица. Пальцы сложились, благословляя, и, зажав рот обеими руками, я ткнулась лицом в жесткий угол стены. Когда я справилась, коридор был пуст. Пурпурная дорожка лежала как ни в чем не бывало. Высоким ворсом она привыкла глушить шаги. Подобрав отброшенную сумочку, я вышла в вестибюль и, минуя иконы, стоявшие во весь рост, двинулась вверх по лестнице. Память чужого греха, угнездившегося в сердце, рвала мою грудь. Лестница кренилась, норовила выбиться из-под ног. Остановившись на этаже, я закашлялась, зажимая рот ладонями: в окружающей тишине я боялась выдать себя.
Двери академического храма были раскрыты. Войдя, я встала у стены. Служба давно закончилась. Черная фигура свечницы маячила у кануна - ловкими пальцами она вынимала чужие огарки и, подув для верности, складывала в коробку. Прогоревшие огарки лежали на дне. Вдохнув, я услышала теплый запах ладана и талого воска. В свете пригашенных паникадил, не достигавшем двери, мне открылась странная сцена, развернутая у правого клироса. Спиной ко мне - я узнала в затылок - и опершись рукой о кафедру, стоял отец Глеб. Немного в стороне вилась очередь из семинаристов. Отделяясь по одному, семинаристы подходили ближе и, склонившись, бормотали вполголоса. Отец Глеб слушал, не перебивая. Дослушав, он брался за епитрахиль и, возложив, читал разрешительную молитву. Семинарист отходил с поклоном. На его место вставал другой, отделившийся от терпеливой очереди. Черные женщины, занятые свечами, ходили у алтаря. Ожидавшие семинаристы стояли смирно, не оглядываясь.
Очередь двигалась быстро. Переждав троих, я приблизилась и заняла крайней. Готовясь, я собирала слова. Обрывки не складывались в связное. То думая о своем, то вспоминая сияющие глаза владыки Никодима, увидевшие насквозь и заставившие отбросить, я прижимала сумочку немеющим локтем и вглядывалась в высокие окна, уходившие к потолку. Темные витражи, едва различимые в иссякающем свете, ловили блики последних свечей. Свечница прошла мимо, держа наполненную с верхом коробку. Надежда и страх, вложенные в свечи, прогорели до огарков. Оглядываясь и успокаиваясь, я ожидала своей очереди. Стоявший передо мной справился быстро. Его грехов хватило минут на пять. Накрыв епитрахилью, отец Глеб бормотал приглушенно. Пригладив волосы, стянутые в хвост, я провела пальцами по вискам и приготовилась приблизиться. Немевшую спину свело короткой судорогой, и, дернув плечом, - одно чуть выше другого, - я сделала шаг, собираясь занять свободное место. Отец Глеб обернулся. Его рука, державшая кафедру, взлетела, защищаясь. Он смотрел на меня так, будто не я, из года в год сидевшая напротив, что-то страшное, чему не было названия, приближалось к нему в моем обличье. Ужас хлестнул из глаз - мне навстречу. Мгновенно справившись, он потер лоб и сбивчивым голосом, поборовшим видение, заговорил: "Прости, я... не знаю, просто я подумал, подумал о тебе, за секунду, прежде чем обернуться". - "Я пришла", - приблизившись, я начала, но отец Глеб махнул рукой и перебил: "Пойдем, пойдем - не здесь". Отступив, я не дерзнула перечить.
По узкой лестнице, открывавшейся за лифтовой шахтой, мы прошли переходом, соединявшим корпуса, и вошли в маленькую комнатку, приспособленную под распевки. Крышка пианино была откинута. Подойдя, я опустила осторожно, словно меняла декорации. Улыбаясь, отец Глеб расшнуровывал поручи. Подворачивая длинные рукава рясы, он смотрел весело - по-домашнему. Чужие грехи прошли сквозь его тело, не отложившись. "А где же?.. Я не заметил на службе", - он справлялся о муже, предполагая, что мы - вместе. "Я одна", - спокойным и твердым голосом я заговорила о том, что пришла исповедаться, просила принять исповедь - по всем правилам. Его взгляд потускнел. "Ну, что ж, если ты решила, я..." - он отворачивал закатанные рукава, словно рубаха, лезшая из-под подвернутых раструбов, была немыслимым и нетерпимым нарушением. "Да, я решила сама - вы обязаны". - "Я обязан", - он подтвердил упавшим голосом. Готовясь выслушать, отец Глеб шнуровал заново. Растопленный домашний взгляд твердел на глазах. То опуская взор, то берясь за наперсный крест, он собирался, как будто готовился петь. "Се, Аз возгнещу в тебе огнь, и пожжет в тебе всяко древо зеленое и всяко древо сухое", - чужие слова поднялись во мне, пришли из недавнего прошлого. Перекрестившись, я поднялась. Отец Глеб встал рядом и, не возвышая голоса, звучавшего скверно, начал с молитвы, как подобает: "Се, чадо, Христос, невидимо стоит..."
