Поляки, с которыми я работал, молча оглядывали меня. Вдруг один, тот самый, что показался мне коноводом (его звали Сигизмундом), вынул из кармана кусок хлеба и с улыбкой протянул мне.
— Большое спасибо! — ответил я и, отщипнув кусочек, спрятал хлеб в карман, чтобы поделиться с Димкой и Левкой.
— Проше есц, — сказал Сигизмунд, все так же ласково улыбаясь. — Заремба, у тебя хлеб где?
Заремба — с широкой лысой головой и лишенным зубов ртом — достал из кармана кусок хлеба и протянул мне.
Камелькранц возвращался с лошадьми. За ним шла та женщина, которую наша хозяйка называла госпожой Бреннер.
— Нельзя, фрау, никак нельзя, — рассудительно говорил горбун. — Сейчас самая цена на картофель, а вы говорите — в сентябре. И потом, договор есть договор. Что мы с вами будем судить да рядить, когда в договоре все предусмотрено!
— Господин Камелькранц, но хоть половину-то можно, — убеждала госпожа Бреннер.
— Нельзя, и давайте кончим разговор…
Приглядевшись к тому, как работают поляки, я решил, что в этом нет ничего особенного. Воткнуть лопату рядом с кустиком картофеля и, прижимая черенок книзу, вывернуть землю, а потом выбрать из нее клубни — вот и все. Но когда я попытался воткнуть лопату в грунт, то понял, что все не так просто. Моя лопата не врезалась в почву, и мне пришлось долго давить на нее ногой, прежде чем удалось отковырнуть небольшой ком земли. Я раскопал его руками, но ни одной картофелины в нем не было. Тогда я взялся за другой куст.
Неожиданно ко мне подскочил Верблюжий Венок и, дернув за руку, начал орать:
— Где картошка? Ты будешь мне тут саботаж разводить?
Горбун выхватил у Сигизмунда лопату, и когда выбросил из моей ямки землю, я увидел в ней добрый десяток картофелин.
— Унтерменш! Русский лодырь! — кричал Камелькранц, брызгаясь слюной. — Ты не будешь есть до тех пор, пока не станешь хорошо работать! — Он швырнул лопату и убежал дальше.
Мои соседи снова принялись копать картошку, но я заметил, что Сигизмунд и Юзеф все время посматривают в мою сторону. Вдруг Юзеф отстранил меня легонько в сторону и стал выбрасывать из земли гнездо за гнездом. Сигизмунд делал то же самое на другой борозде.
Он показал на картошку, что-то молвил, улыбнулся и пошел на свою борозду. Потом вернулся, поднял с земли мою лопату, осмотрел ее и бросил другому поляку. Они о чем-то быстро говорили, и в их словах чувствовалось такое возмущение Камелькранцем, что я почувствовал благодарность к этим людям.
— О чем вы? — спросил я по-русски.
Поляки посмотрели на меня и виновато развели руками. Юзеф подошел и дал мне сравнить лопаты. И я понял, о чем они говорили: моя лопата была совсем тупая!
Я подумал, что, может, эти люди успели уже научиться говорить по-немецки и на всякий случай сказал:
— Эс ист зер шлехт, дан бир дас эйнандер нихт ферштеен.[98]
Они обрадовались так, словно я был немой и вдруг начал говорить.
Заремба осторожно оглянулся вокруг:
— Проклятый горбун дал тебе нарочно тупую лопату. — Возьми! — протянул он свою.
Сигизмунд, увидев, что Камелькранц горбится где-то на другом конце поля, махнул рукой полякам. Они собрались вокруг меня и, опершись на лопаты, что-то говорили.
— Расскажи нам что-нибудь о России, — мягко попросил Сигизмунд.
— Что зробили прусаки з Москвой?[99] — резко выкрикнул поляк в рваной рубахе и латаных штанах.
Я посмотрел на встревоженные лица невольников и понял, что наша родная Москва дорога не только русским.
— Хорошо! Будем говорить на языке нашего врага! Москва стоит, как скала! — выкрикнул я. — Фашисты уже осеклись под Москвой, а если сунутся еще раз, то сложат под ней свои головы.
Поляки недоуменно переглянулись, еще теснее окружили меня и наперебой стали спрашивать:
— Так, значит, Москву не взяли?
— А ты это точно знаешь, мальчик?
Уже много месяцев прошло с тех пор, когда гитлеровцы сообщили пленным о взятии Москвы, и поляки потеряли всякую надежду на освобождение от фашистского рабства.
Я сообщил о битве под Москвой и о победе под Сталинградом и сам удивился тому, как восприняли это поляки. Их словно подменили. Они радостно галдели на своем языке, били друг друга по плечам, смеялись, как ребятишки. Потом Юзеф подхватил меня могучими руками и, расцеловав, крепко-крепко прижал к себе. Тут подскочили его товарищи и с криками стали меня качать.
Когда я оказался на земле, Сигизмунд ласково похлопал меня по плечу:
— Спасибо, мальчик! После твоих слов мне опять хочется жить…
— Ты — дурень! — зло перебил Сигизмунда маленький полячок, который молился у кладбища.
— Не говори, Франц, чего не надо! — укоризненно ответил Сигизмунд.
Я испугался, как бы поляки не бросились бить своего товарища, но в это время меня подтолкнул Левка и, округлив глаза, кивнул в сторону пашни. Вдоль борозды прямо на нас ползла гадюка. Увидя людей, она остановилась, подняла голову и быстро-быстро стала шевелить языком, напоминая чем-то баронессу.
Левка поднял лопату и одним махом перебил змее хребет.
— Что за митинг? — закричал неизвестно как подкравшийся к нам Верблюжий Венок. — Это все ты, старый смутьян! — вцепился он в Сигизмунда, поднимая плеть.
В ту же минуту Левка упал на землю и принялся вопить что есть мочи:
— Господин Камелькранц, спасите! Спасите меня, а то я умру… Эти бестолковые поляки только кричат, а помочь не могут. Меня укусила гадюка, господин Камелькранц!
Змея все еще корчилась недалеко от нас.
И Левка до того ловко провел сценку мнимого несчастья, что горбун поверил. Он нагнулся и стал перетягивать плетью «ужаленному» Левке ногу в колене. Поляки, посмеиваясь, расходились. Они говорили между собой по-польски, и по их одобрительным взглядам можно было понять, что невольники восхищаются находчивостью Левки, спасшей Сигизмунда от расправы, а нас всех — от неприятностей. И только Франц, поравнявшись с Левкой, бросил на него злобный взгляд. Я отчетливо услышал, как поляк прошипел:
— Пся крев!
Нам снова не дали обедать. Поэтому мы собрались около Левки, который лежал на земле.
Я вынул из кармана подарок поляков и, бросив кусочки хлеба в подсоленную воду, мы стали есть тюрю, укрывшись от Камелькранца.
После обеда двое поляков стали выпахивать картошку. Нас с Димкой Камелькранц отрядил собирать ее за плугом. Всякий раз, когда я с ведром подходил к куче картофеля, я встречал около нее Сигизмунда или Юзефа, и никто не мешал нам переброситься парочкой слов. Я узнал, что поляки здесь уже давно, с самого начала войны.
— А вы не пытались бежать?
— Куда бежать? — с чуть грустной иронией отвечал мне Сигизмунд. — Нам бежать некуда. Вся Польша уже четыре года оккупирована Гитлером.
— Я часто толкую им это… — подошел Юзеф. — Надо бежать. Но попробуй, уговори их!
Снова появился Камелькранц, а за ним по-прежнему униженно шла госпожа Бреннер. Юзеф и Сигизмунд поведали мне ее печальную историю. Госпожа Бреннер арендует у баронессы землю, так как у нее своей земли нет. Сейчас фрау Бреннер осталась одна, без мужа, с ребятами, а Фогель требует от нее платы частью урожая.
— Мне наплевать, где вы возьмете картофель! — твердил женщине Камелькранц. — Через три дня чтобы вы его привезли, иначе передам дело в суд.
Фрау Бреннер молча поплелась по дороге.
ФЕРДАММТ[100]
От тугой перевязки нога у Левки начала пухнуть. Ему и в самом деле стало больно, он стонал уже не только старательно, но искренне. Несколько раз его руки протягивались к повязке, чтобы расслабить ее, но Большое Ухо тут же отдергивал их: пусть будет больно, пусть нога станет толстой, как бочка, — это даже хорошо, так как придает больше правдоподобия выдумке насчет змеи.
Сигизмунд, несколько раз ходивший пить к тому месту, где лежал Левка, ничего не понимал. Наконец он обратился к Камелькранцу:
— Господин управляющий, вы посмотрите на русского мальчика. Мне кажется, с ним надо что-то делать…
Камелькранц подумал, подумал и велел своему племяннику Карлу отвезти больного работника домой.
Опираясь на лопату, Левка поковылял к бричке. Он хотел сесть рядом с Карлом, но тот брезгливо кивнул на козлы. Я, дескать, хозяин, ты мой невольник, и знай свое место. Но в дороге, как мы узнали потом, Левка заставил маленького барона кое-что понять.
Вначале они ехали молча. Но Большое Ухо не умел долго молчать. Ему непременно надо было с кем-нибудь говорить. Он и решил перекинуться парой слов с Карлом.
— Послушай, Фердаммт…
— Это кого ты зовешь Фердаммтом? — обиделся Карл.
— Тебя, кого еще… Ты не крути, Фердаммт, а отвечай на вопрос. Почему ты такой толстый?
