— Я сегодня дрова колол, поранил руку, а немытую посуду не хочу тете Гице оставлять, такая у меня мания. Так хочется, чтобы вы помыли.
Она тут же встала, собрала посуду. Антал видел, как испуганно смотрит она на краны, как колеблется, прежде чем пустить горячую воду, с какой грустной сосредоточенностью полощет тарелки, время от времени поднимая к свету и разглядывая какой-нибудь относительно целый экземпляр своего поредевшего сервиза.
— Тетя Гица, конечно, очень старательная, только куда ей до вас, мама.
Медленно, из какой-то невероятной дали проникали к ней эти слова, смысл их тоже доходил до нее словно сквозь вату. Да, Гица — женщина хозяйственная, только чистюлей, конечно, ее не назовешь, что верно, то верно.
— Уж если вы, мама, моете, то посуда прямо сверкает.
«Сверкает», — слышала она и, как эхо, повторяла про себя: «Сверкает».
— Я слышал, Иза замуж выходит.
Она не ответила. Он ведь тоже собирается жениться. Гица говорила, так что им не в чем упрекать друг друга.
— Вы ведь поживете здесь, мама?
«Поживу?» — повторило в ней эхо. «Поживу?» Здесь ей рады. «Поживу?» Она опять ничего не ответила. Одно удовольствие было вытирать посуду прежним, застиранным полотенцем, которое так хорошо впитывало воду; тарелки после него в самом деле блестели, как зеркало.
— Я кое-что задумал, хотел обсудить с вами. Вы потом решите и скажете, нравится это вам или нет. Мне бы очень хотелось, чтобы вы остались.
Она решит? Она?
Старая повесила полотенце, задвинула ящик с посудой. Антал поцеловал ей руку; он всегда целовал ей руку, благодаря за пришитую пуговицу, за постиранные носки. Но, стоящий рядом, он был ничуть не реальнее, чем любой самый странный сон. Одно лишь казалось ей настоящим — тарелки, чистые, сверкающие. И ее работа, в которой теперь в самом деле кто-то нуждался.
— С бойлером вы ведь справитесь, верно? Мне нужно сбегать кое-куда, но я постараюсь быстро вернуться. А вы пока купайтесь и укладывайтесь в постель, я вернусь — тогда и поговорим о серьезных вещах. Знали бы вы, как вы кстати приехали. И как мне хотелось, чтобы вы были здесь.
Он выскочил, тут же вернулся в пальто; шляпы у него, конечно, по-прежнему не было. Слова, которые он говорил на бегу, плавали вокруг старой, словно клубы тумана.
В Пеште ванну ей всегда готовила Иза, она боялась, что матери станет плохо или она обварится кипятком. Старая хотела было сказать Анталу, что она мечтает о теплой воде, но боится купаться одна, — и не посмела. Антал поцеловал ее, сказал, что дверь и ворота он закроет, она может спокойно ложиться, никто к ним не зайдет, тетя Гица так поздно из дома не выходит. И убежал, насвистывая, как всегда. За дверью сопел Капитан, царапая косяк; она впустила его. Теперь они были вдвоем; кролик подобрался к ней, обнюхал ей ноги, потом встал на задние лапы и посмотрел ей в лицо.
Слова Антала звенели в ее голове, в душе все сильнее, отдаваясь гулом, будто колокола. Старая опустилась на колени, не касаясь Капитана, только внимательно глядя на него; рядом, в темной, застывшей было воде прошлого, настоящего, будущего с тихим шелестом расходились круги. Она не чувствовала уже усталости, и все ей теперь было ясно, она вдруг узнала под новой штукатуркой свой дом, свою прежнюю мебель. Дом обрел голос, поздоровался с нею. Она оставила Капитана, который, испуганно и восторженно пища, едва веря своим глазам и своим инстинктам, заспешил следом, обнюхивая ей ноги, прыгая вокруг с такой самозабвенной радостью, на которую способны только животные. Старая прошла по своим бывшим комнатам, которые даже с лиловыми и зелеными шторами были прежними, были самими собой, и встала на пороге большой комнаты, куда Антал внес багаж, — прислонилась к дверному косяку. О, это сознание, что она вернулась домой, что само это понятие «домой» еще существует — и существует сам дом, и что прошлое, словно живое существо, поднялось на задние лапы и заглянуло в глаза. Столько месяцев жившая в немоте, старая, не открывая рта, про себя, откликнулась на тихий, но внятный зов.
Антал бежал по улице, с удовольствием чувствуя напряжение в мышцах. Вот так же бежал он из дома в то утро, когда понял, что должен оставить Изу, бежал, словно спасая жизнь, а над ним вздрагивало, качалось небо… Улица как-то неуловимо менялась: воздух насытился влагой, отяжелел, теряя упругость, стал похожим на молоко — и потемнел в то же время, фонари втянули лучи, каждый источник света как будто свернулся, замкнулся в себе.
«Она погубит ее, — думал Антал, — как почти погубила меня. Бедняжку одна-единственная нить держит в жизни, а Иза выпустила из рук эту нить, еще месяц-другой, и конец. Если я подхвачу эту нить, может быть, я еще удержу ее».
Радостно было думать, что скоро он увидит Лидию, возьмет ее за руку; ему так хотелось коснуться ее, ощутить теплоту ее кожи, убедиться, что она есть, что скоро она будет с ним все время и, если ночью его будут мучить кошмары, голос Лидии разбудит его, и Лидии он расскажет свой сон. Ему едва удалось сесть на трамвай, даже не сесть, а встать на подножку: он был полон энергии, возбужден, весел, он весь вибрировал, как всегда, если долго не видел Лидию; но сегодня была и другая причина: он был увлечен своим планом и жаждал как можно скорее обсудить его с Лидией. Как здорово, что с Лидией можно говорить обо всем, даже об Изе! Только с ней и больше ни с кем.
Сойдя с трамвая у клиники, он даже ругнулся вслух: деревья едва виднелись в белой мгле. В ней исчезли и светлые окна, все вокруг лишь угадывалось во внезапно затопившем окрестность тумане. Лидию он нашел в столовой, она кончала ужинать. Подняв на него глаза, она тут же быстро отвела их, стала смотреть к себе в тарелку. «Даже взглянуть на меня не смеет, — подумал Антал, — у нас с ней в глазах все написано». Сев рядом с ней, он стал ждать, когда она кончит.
Позже он не раз вспоминал, как они добирались домой, идя через парк в неправдоподобно густой и в то же время неощутимой молочной массе по старой аллее, которая в последнее время связана была для него только с Лидией и с которой давным-давно отлетело дыхание Изы. Они шли сквозь туман, держась друг за друга, обходили скамьи, деревья, лицо Лидии было совсем рядом с его лицом, и он, слыша ее учащенное дыхание, чувствовал, что она взволнована и обрадована. Лидия искренне рада была его плану, находила его чудесным; она говорила о Винце, вспоминала, как впервые заговорила с ним о Дюде, о мельнице, о его жене. Сквозь ткань пальто он ощущал худую руку Лидии; они гадали, что скажет старая, увидев Лидию, вспомнит ли она ее, а если вспомнит, то как. «Она сейчас спит! — сказал Антал. — Что бы она ни сказала, не обижай ее! Сейчас она и говорит во сне, и делает все во сне — но скоро проснется. Наверное, она уже искупалась, легла в постель, сидит, опираясь на подушки, на носу очки, она их надевает только для чтения, потому что заботится о своей внешности, — и просматривает журналы. Надеюсь, она нашла их на подоконнике. Теперь, ты увидишь, она поймет то, чего тогда еще не хотела понять. С тех пор кое-что изменилось».
Они шли по улице, едва не наталкиваясь на встречных, извиняясь, смеясь — в тумане ничего не было видно. Туман теперь был не чисто белым, приобрел какой-то желтоватый оттенок. Ощупью нашли они ворота, замок. Даже кожа на руках и лицах у них была влажной, словно по ней провели мокрой ватой.
В доме горели все лампы. Дверь в ванную была распахнута, ванна блестела чистотой, в воздухе разошелся пар от горячей воды, на умывальнике лежало чужое мыло, на фреголи висела огромная купальная простыня. Антал прошел по комнатам, выключая свет. В прихожей, за треногой с цветочными горшками, обнаружился Капитан, он был в дурном настроении, вид у него был обиженный и беспокойный.
— Глупый! — сказала Лидия ласково. — Дурачок! Ну, иди ко мне!
Антал постучал в дверь большой комнаты. Ответа не было. Он постучал еще раз.
— Не беспокой ее! — сказала Лидия. — Заснула, наверное. Будет время и утром.
— Ты не видела ее лицо, — ответил Антал. — Я разбужу ее.
Он открыл дверь. Кровать с белоснежным покрывалом тети Эммы стояла нетронутая, чемодан Изы был нераспакован. Старой не было в комнате.
4. Воздух
I
Ничего страшного в самом деле не произошло, искупалась она без приключений.
Она долго, наслаждаясь теплом, лежала в ванне, а когда вылезла, ложиться в постель расхотелось; она оделась и вновь обошла весь дом, комнату за комнатой, заглянула и в кладовую, открыла холодильник, даже крышки кастрюль подняла. В Пеште, если Иза вечером долго не возвращалась домой, старая не могла и подумать о сне — словно за ней в многолюдном доме, стоящем в самом центре огромного города, следил кто-то страшный. Здесь же она не боялась, хотя и была совсем одна, Антал не сказал даже, куда идет, Гица же с наступлением темноты не выходила из дому, и нечего было надеяться, что она зайдет, проведает старую. Разжиревший Капитан, которого проснувшаяся вдруг память повергла в какое-то нервное настроение, заставляя его то и дело поднимать голову и недоуменно смотреть на бывшую хозяйку, напрягая шею, словно он изо всех сил пытался вытянуть занесенные тиной воспоминания из заброшенного колодца, — Капитан никак не мог быть ей защитником; и все же здесь она чувствовала себя в безопасности. То ли стены были тому причиной, то ли стоячие часы, которые Иза тоже оставила здесь; это была единственная вещь, про которую заведомо можно было сказать, что в Пешт она не попадет: Иза терпеть не могла эти часы. Она еще младенцем боялась их, ревела, сердито показывая на них ручонками, и даже пыталась спрятаться, когда они принимались бить. Они с Винце никак не могли взять в толк, что с дочерью, почему она боится часов. Эндруш, да и другие дети, что бывали у них, в ладоши хлопали от восторга, одну только Изу часы приводили в ужас.
