— Больше ты со мной не пойдешь, — решил Финист после очередного рейда, когда Настасья сидела со стеклянными глазами, пытаясь не думать об увиденном.
И она послушалась. Но сидеть дома, ждать его, смотреть на кинжал — было невыносимо. Она пошла к Баюну, и он предложил ей познакомиться с этим миром поближе.
Много позже, когда обида и злость на Баюна поутихли, Настасья поняла, что он пытался позаботиться о них, как мог. Ему нужен был светлый безопасник, потому что он не доверял темным, опасаясь, что они начнут, пользуясь данной властью, проворачивать дела за его спиной, налаживать собственную сеть. А кто бы из светлых пошел под начало к темному? А вот Соколу, спасшему жену ценой собственной свободы, он мог довериться. Баюн пожалел Настю, дал ей возможность найти место в этом мире и работу, опять же не постеснявшись воспользоваться ее ситуацией и приставив ее к делу, где ему также нужен был свой человек. Порой по его заданию Настасья перевозила вовсе не безобидные вещи. Ей нравилось знать, что не только Сокол рискует. Так она как будто искупала свою вину перед ним. И понемногу Настя полюбила этот мир. Она сдала на права, получила образование, много читала, привела свое тело в ту форму, которая ей самой доставляла удовольствие. Ее приводил в восторг тот факт, что здесь женщина была не просто приложением к мужчине и дому, и она полюбила этот мир, в котором могла действовать самостоятельно, в котором было столько возможностей. И за это она чувствовала себя еще более виноватой: Финист не то чтобы этот мир не любил, но вынужденное подчинение Баюну отравляло его, задевая гордость. Но иногда Насте казалось, что если бы Баюн просто попросил, ее муж согласился бы занять эту должность без всяких клятв. В какой-то момент она поняла, что он получает от происходящего удовольствие. В этом мире им было лучше, чем в тридевятом, он дал им больше. Он позволил им обоим реализоваться.
В целом же они жили хорошо. Баюн выторговал на Буяне достойную зарплату для Сокола, соответствующую тем рискам, которым он без конца подвергал свою жизнь. И понемногу они обустроились, хотя и пришлось все начинать с нуля. Но они были вместе, и этого было достаточно.
Правда, Финист все еще хотел еще хотя бы одного ребенка, хотел дочку, а Настя — нет.
И где бы они не жили, Настя вешала кинжал на стену напротив кровати. Он был первым, на что она смотрела, когда просыпалась, и последним, когда засыпала, если Финист не ночевал дома. Лезвие чернело по краям, если Сокол был в опасности. Покрывалось пятнами, если его ранили. Но никогда еще чернота не пыталась поглотить кинжал целиком. Это могло означать лишь одно…
Яра снова расплакалась, извиваясь на руках, Настасья перехватила ее, на негнущихся ногах заходила по комнате, из-за всех стараясь не споткнуться и не упасть, попробовала молиться, но слова путались на языке, терялись в памяти, никак не получалось сосредоточиться. Нужно было пообещать что-то взамен, попробовать выменять его жизнь, но в голову не приходило ничего достаточно ценного. В какой-то момент ей показалось, что металл стал очищаться. Она подошла ближе, боясь поверить. Но нет, черные пятна таяли, Настасья заплакала от облегчения. Финист был жив. Однако чуть позже металл вновь подернулся темным, и Яра снова то успокаивалась, то начинала плакать, и уснула только за час до рассвета, когда кинжал вдруг вновь очистился.
Настасья опустила ее в кроватку, подоткнула одеяло, подложила под спину игрушечного сокола, сшитого на заказ. Пошла на кухню, трясущимися руками налила воды из графина, залпом выпила и опустилась на стул, застыв. Сил не было. Особых мыслей тоже. Небо успело посветлеть и комната наполнилась светом, а она очнулась лишь, когда повернулся ключ во входной двери, бросилась в коридор.
— Привет, — сказал Финист.
И тут Настасья заплакала.
— Ну-ну, — Сокол неловко обнял ее, всякое движение явно давалось ему тяжело. — Не плачь, ты уже знаешь, да? Неприятная вышла ночка. Ну же, Настя… Слушай, меня подлатали, конечно, но мне бы лечь.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Настасья шмыгнула носом, вытерла слезы, запрещая себе продолжать. Она отлично умела не плакать.
— Давай помогу, — сказала она, потянув за рукав куртки, но снова замерла.
На расшитом ею кушаке и на серой футболке Финиста багровели засохшие пятна крови.
— Не уверен, что отстирается, — виновато поморщился Финист. — Сможешь сделать новый? Этот в прямом смысле спас мне жизнь. Тот, кто меня откачал, без него меня бы просто не заметил в темноте. Эй, Настя… Настя!
Она всегда считала себя сильной. Редко позволяла себе слабость, тем более при муже. Но сейчас ноги подвели, в глазах потемнело, Настасья почувствовала, как ее качнуло, но Финист подхватил.
— Так! — рявкнул он. — А ну приди в себя. Я жив и относительно здоров, завтра и не вспомню. Прекрати тут нюни разводить.
Настасья пару раз кивнула, соглашаясь. Зрение прояснилось. Она высвободилась из рук Сокола, сделала несколько глубоких вздохов, возвращая самоконтроль.
— Не кричи, — пробормотала она, — Яру разбудишь. Снимай все. Что не отстираю, то сожгу.
Она была уверена, что, вернувшись в спальню, застанет Сокола в постели, но тот стоял у окна, глядя куда-то в небо. Обернулся на ее шаги.
— Ты ведь не считаешь себя виноватой в том, что я оказался должен Баюну? — спросил он.
Настасья замерла. Муж смотрел мрачно и тяжело, и явно ждал ответ, только она не знала, какой именно. Да и был ли здесь правильный ответ?
— Я… — начала она и замолчала.
— Отвечай, — процедил Сокол.
Годы, что Финист провел, возглавляя свой отдел, ожесточили его. Не то чтобы он давал ей повод бояться, но он стал резче и холоднее, и порой в его интонациях и взглядах проскальзывало то, чего Настасья предпочитала не замечать. И вот сейчас он смотрел на нее, будто допрашивал, а она была не его женой, а обвиняемой. Но Настасья прожила с ним шестьдесят лет, тридцать из которых он боролся с тьмой, и выдержала взгляд.
— Конечно, я так считаю, — так спокойно, как только могла, ответила она. — А разве я могу думать иначе?
Сокол нахмурился, брови сошлись на переносице.
— Почему ты никогда об этом не говорила?
Настя вздохнула, дошла до кровати, села. Она терпеть не могла выяснять отношения в спальне, почему-то именно здесь их ссоры всегда заканчивались особенно плохо.
— Не смогла, — честно ответила она. — Сначала думала, а вдруг ты согласишься, я бы с ума сошла. А потом мы приспособились, прижились, ты повеселел… Ну, и у моих извинений, пожалуй, вышел срок годности.
— И что все это значит? — спросил Сокол.
Голос его все еще был холодным и жестким.
— Прекрати со мной так разговаривать, — оборвала его Настасья. — У тебя для этого твои темные есть. А я твоя жена.
— Тридцать лет вины? Настя, я тебя слишком хорошо знаю. И теперь все твои командировки, все твои вечерние отлучки предстают передо мной в другом свете. Я думал, ты испытываешь этот мир на прочность, развлекаешься, наконец-то получив все, о чем мечтала, а ты… бежала от меня?
— Не от тебя, — Настя покачала головой.
— От чего же?
— Я боялась за тебя, невыносимо просто сидеть дома и ждать… И ты изменился. Как будто бы ты мог не измениться после всего этого… Но иногда я ловила себя на мысли, что вообще не узнаю тебя…
Сокол опустился в стоящее рядом с кроватью кресло. «Наверное, — подумала Настя, ему тяжело стоять после ранений». Нужно было помочь. Осмотреть раны, уложить в постель, напоить горячим и дать поспать. Сейчас они договорят и…
— Ты что, хотела от меня уйти? — неверяще спросил Сокол.
— Нет конечно! — воскликнула Настасья. — Разве я могла бы уйти от тебя после того, во что ты из-за меня вляпался?
Этого говорить точно не стоило. Она поняла это сразу же, как только последнее слово сорвалось с губ. На лицо мужу будто маску надели.
— Я не это имела… — начала было Настя, но Финист перебил.
— Так, — продолжил допрос он. — Тогда зачем же ты согласилась на еще одного ребенка? Ты ведь сама предложила.
