его надоумил? — задавался Борисов вопросом в дневнике. — Еще вспомнил, что видел накануне сон, как Фима Копелян от чего-то меня отговаривал. Знать бы, от чего?» «Начнем с фотопробы», — резво начал Зархи, как только переступил порог борисовского дома. И сразу оценка: «Какая квартира, ай-ай-ай! В Москве такой нет даже у Михалкова!»
В кинематографе Зархи с 1928 года — с фильма «Песнь о металле», снятого им вместе с Иосифом Хейфицом, Владимиром Гранатманом и Михаилом Шапиро. До 1950 года Александр Зархи работал в паре с Хейфицом (сняли в числе прочих ленты «Депутат Балтики» и «Разгром Японии», удостоенные Сталинских премий, а также «Член правительства» и «Его зовут Сухэ-Батор»), потом — самостоятельно («Высота», «Анна Каренина»…)
Первая реакция Борисова на предложение Зархи — отказ. Он был наслышан об этом режиссере и знал, что профессионал тот не очень крепкий, а попросту говоря — весьма посредственный, с репутацией человека вздорного, о котором неважно отзывались артисты. Олег Иванович посоветовался с Виталием Мельниковым, у которого снимался в «Женитьбе», со знакомыми художниками с «Мосфильма», со своим приятелем Аликом Григоровичем, ассистентом Зархи на этой ленте. Все в один голос говорили: «Именно ты должен играть Достоевского». После того как Борисов согласился на фотопробы, Григорович сказал ему: «На фотографии — Достоевский. Похожи на него невероятно. Вы любите Достоевского, знаете его. Сам Бог велел сниматься вам. На Зархи не обращайте внимания». И Борисов сказал «да».
Первый съемочный день. На Витебском вокзале в Ленинграде. Олег Иванович волновался — и за роль, и за грим. Долго добивался нужных теней, которые появляются от движения скул. Перед ним был портрет Федора Михайловича со впалыми щеками и возвышенным открытым лбом… Из Зархи тем временем лился монолог: «Для Аполлинарии Достоевский был первым мужчиной, между тем ей было уже двадцать три! Представляете, как они садятся в поезд! Тогда уже появились купе с перегородочками. Я „Анну Каренину“ снимал, поэтому про поезда знаю. („Ровно на секунду, — вспоминал Борисов, — умолкает, держится за голову“.) А отец Анны Григорьевны не мог даже представить себе, что его дочь будет писательницей! Он видел перед собой эту развратную Жорж-Зандку, которая носила штанишки…»
«Мне, — записал в дневнике Олег Иванович, — становилось не по себе, я уходил, приходил, начинал курить, но он так и разговаривал со своей тенью. Никто ничего снимать не собирался. Влип! — мужественно осознал я. — Но ведь если сейчас сказать, что я отказываюсь, опять начнут уговаривать: „Ты же умеешь без режиссера, забудь, абстрагируйся… ведь такой возможности больше не будет“. „У народа появится каноническое представление о Достоевском, и это очень важно!“ — доказывала вчера Белла Маневич (ленфильмовский художник-постановщик. — А. Г.). А если появится не каноническое, а вульгарное? Алик Григорович вычитал, что Федор Михайлович часто кусал усы, ощипывал свою русую бородку и лицо у него при этом начинало дергаться. Я отвечаю, что и без ощипывания оно с утра у меня дергается».
Когда объявили перерыв, Борисов решил пообедать дома, благо идти ему от Витебского вокзала пять минут. Пошел в гриме, даже пальто снимать не стал. Ему было интересно, как отреагируют на улице на появление Достоевского. «Посмотрите, вон живой Федор Михайлович идет! — так думал я, — вспоминал Олег Иванович. — Ничего подобного. Ноль внимания. Специально иду медленно, чтобы могли разглядеть. Но все смотрят так, как будто я здесь каждый день хожу. Поворачиваю на Бородинскую, на углу стоянка такси. Подъезжает машина: „Папаша, куда ехать будем?“ Я скорее домой. Поднимаюсь, звоню в дверь. Алла должна быть дома. Открывает: „Вы к кому?“ И, наверное, уже пожалела, что открыла. Я низким голосом: „К Олегу Ивановичу“. — „Но я вас не знаю…“ Дверь держит, не пускает. Потом моментально все поняла, засмеялась: „Ах, я так испугалась!.. Незнакомый человек!“ И побежала на кухню разогревать обед».
В фильме есть сцена, когда к Федору Михайловичу приходит молодая особа, в будущем его жена, Анна Григорьевна Сниткина, наниматься стенографисткой. Их встреча происходит после двух тяжелейших эпилептических припадков, перенесенных накануне Достоевским. Как играть, не зная, что такое припадок, не ощутив собственным нутром это состояние? «У Бахтина и Долинина, — вспоминал Борисов о том, как готовился к работе в этом фильме, — я вычитал: был он скован, закрыт, раздражителен и не умел скрыть этого. На многих фотографиях и портретах выглядит мрачным, замкнутым, хотя в жизни был удивительно общительным и незащищенным. Во всем нужно было до конца разобраться. Представить себе, как жил, по какому коридору ходил, что составляло его быт. Предметы, окружавшие его, часто переходят в художественную метафору. Раздался звон колокольчика — и у Раскольникова зазвенел точно такой же. Решительно на каждую деталь нужно обратить внимание — тогда характер получится подлинным, правдивым, а не в угоду тем, в чьем сознании устоялся некий образ „гения со странностями“».
Но «книжных» открытий мало. Изо дня в день Борисов ходил дорогой Достоевского. В слякоть, дождь, пургу — по петербургским улочкам, переулкам, дворикам, чтобы маршрут вошел в его шаг до «физического ощущения, до автоматизма». Бывал на Шестилавочной, в доме Раскольникова, там, где жила Настасья Филипповна. Атмосфера тех мест еще не ушла.
Олег Иванович завел специальный дневник, записывал в него все, связанное с прочитанным, с каждой репетицией. В этой рабочей тетради Борисов фиксировал свое, как он говорил, «медленное, противоречивое приближение к Достоевскому». Иногда ему казалось: вот оно — понял! На репетициях же снова и снова убеждался: нет, душу не пронзило. «Понять — понял, — размышлял он, — но как-то рационально, умозрительно, логически. А нутром, физически — нет. Ведь пропущенное через себя еще должно быть направлено на партнера. И снова — тупик, отчаяние. И я садился за стол, записывал, пытался ухватить ускользающую нить».
В октябре отправились на съемки в Карловы Вары. Алла поехала с Олегом. Его статус народного артиста СССР позволял ездить на съемки и гастроли театра с женой. В дороге Борисов узнал любопытные подробности об идее, под которую «запустили» фильм Зархи: «Достоевский — предтеча революционных интеллигентов». «Даже рука, — говорил Олег Иванович, — не поднимается такое писать. Толстой был „зеркалом русской революции“, и Федора Михайловича туда же… Естественно, от нас эта „идея“ скрывалась. Зархи доказывал в ЦК, что Раскольников правильно порешил бабусю — она занималась накопительством, и автор ее за это наказывает. При этом путал бабуленьку из „Игрока“ со старухой из „Преступления и наказания“».
Во время съемки Зархи попросил Борисова два раза подпрыгнуть на одной ноге.
— Зачем? — спросил Борисов.
— Если не понравится — вырежем! — ответил Зархи.
— Стоп! Могу ли я узнать, Александр Григорьевич, о чем играем сцену?
Он после некоторого замешательства начал пересказывать сюжет:
— Раздается звоночек. Робкий такой. Приходит к Достоевскому Анечка
