Парис наклонился — он по-прежнему стоял — и сделал большой глоток вина.
— Агелай, которого я считал своим отцом, пытался удержать меня. Я не понимал почему. Он не хотел, чтобы я шел в Трою, говорил, что про быка нужно забыть. «Желание царя — закон, сынок», — твердил он, но больше ничего не объяснял. Я не послушал его и отправился в Трою. Поляну перед городскими воротами превратили в площадку для состязаний. Я никогда не видел такой подготовки: мы всегда бегали босиком по лугам на склонах гор, а тут поле было размечено, каждому участнику выделялась своя дорожка. И все же я был так зол, что не отступился и принял участие в соревнованиях. И прибежал первым. Злость придала мне сил: у меня словно выросли крылья. Игры завершались кулачным боем перед царским троном. Раньше я никогда не боролся, но, как уже сказал, злость толкала меня вперед. Я вошел в круг и одержал победу. Не думаю, что смог бы повторить тот результат. Не понимаю, как мне удалось победить тогда: я ни разу не тренировался, не знал приемов.
— Он победил не столько благодаря мастерству, сколько благодаря силе духа, — опять вмешался Эней. — Это были честные состязания. Париса признали победителем погребальных игр. И он уже собирался получить своего быка в награду, но сыновья Приама, Гектор и Деифоб, обнажили мечи и попытались убить Париса. Их оскорбило, что они проиграли какому-то пастуху, простолюдину с гор. Тогда Агелай бросился к Приаму с криком: «О царь, этот юноша — твой сын, которого ты считаешь умершим!» Позвали царицу Гекубу. Агелай показал ей погремушку, которая была когда-то при Парисе, и та признала своего сына. Так все открылось. Я имею в виду то, что Парис — сын царя Приама, а Агелай только воспитал его. Когда весть об этом дошла до жрецов Аполлона, те объявили, что Париса следует предать смерти, иначе Троя погибнет. На это Приам ответил: «Пусть лучше падет Троя, чем погибнет мой прекрасный сын!»
— Как будто у него и без того мало сыновей, — проворчал Агамемнон.
Даже если Парис услышал его слова, он не обратил на них внимания.
— Эней, дорогой мой двоюродный брат, я вижу, ты не дашь мне досказать мою историю. Может, оно и к лучшему.
Парис сделал еще глоток вина.
— Я не стану больше отвлекать наших любезных хозяев от трапезы.
Он сел и поставил кубок на стол.
— А почему твой отец, царь Приам, хотел избавиться от тебя? Почему тебя бросили в горах?
Конечно, этот грубый, бесцеремонный вопрос задал Агамемнон.
Слуги внесли подносы с угощением — вареная козлятина, тушеная баранина, жареная свинина, — и мы продолжили разговор, уже наполнив тарелки.
— Потому что…
Тут вошла вторая вереница слуг, неся колбасы с пряными травами, кувшины с медом, горшки с дикими фигами, персиками и, наконец, блюда с козьим сыром и орехами.
Между соседями по столу завязалась непринужденная беседа о приятных пустяках. Но голос Агамемнона опять перекрыл негромкие разговоры:
— Так ответь же, славный царевич, почему твой отец приказал выбросить тебя из дворца?
Парис не ответил, его рот был занят: он жевал мясо.
— А, молодой человек, не пытайся увильнуть от ответа! — проговорил Агамемнон с притворной шутливостью.
Парис спокойно дожевал, проглотил и произнес:
— Если вам угодно знать, я расскажу. Боюсь только, это привнесет печальную ноту в наш веселый пир. Моему появлению на свет предшествовало дурное предзнаменование. Матери приснилось, будто у нее родится пылающий факел. Сон истолковали так, что я стану причиной гибели Трои. Этого предсказания и попытались избежать.
Я услышала в голосе Париса легкую дрожь. Будь проклят Агамемнон, который вынудил его произнести эти слова — слова, которые причиняли ему страдание.
— Так вот почему Приам сказал: «Пусть лучше падет Троя, чем погибнет мой прекрасный сын!» Теперь понятно, — произнес мой отец и вытер рот. — Отдаю дань мужеству твоего отца!
— А ты бы разве иначе поступил, окажись я на месте Париса? — поддразнил его Кастор.
Отец засмеялся.
— Не знаю. Возможно, разумнее было бы отнести тебя в Тайгетские горы, как поступают другие родители с неудачными детьми.
— Тогда тебе следовало бы отнести нас обоих, — заметил Полидевк. — Мы с братом не выносим разлуки друг с другом.
— Такое случается совсем не часто, — сказал Агамемнон. — Царские семьи в наше время не обрекают своих детей на смерть. Только в самых крайних случаях.
Он сделал большой, долгий глоток, медленно опустил кубок на стол, откинулся на спинку стула и стал разглядывать Париса.
Матушка, сидевшая рядом с Агамемноном, обратила взор на гостей.
— А вы женаты? — весело спросила она.
Но я поняла, что вопрос был не таким уж невинным и относился более к Парису, нежели к Энею.
— Да, госпожа, я женат, — ответил Эней. — Я имею честь быть мужем Креусы, дочери царя Приама.
Он вежливо наклонил голову, и его черные волосы блеснули, как вороново крыло, в полосе света от факела.
Матушка приподняла бровь.
— Вот как! Значит, ты зять самого царя! Но кажется, было предсказание, что твои потомки…
— Довольно предсказаний на сегодня! — воскликнул Парис, подняв руку в предупредительном жесте. — От предсказаний портится аппетит, мы не сможем воздать должное отменным яствам и прослывем невежами!
Я почти не видела Париса. Он сидел рядом со мной, и, чтобы увидеть его, нужно было повернуть голову вбок. Едва я попыталась это сделать, как перехватила пристальный взгляд матери.
— А ты, Парис, женат? — не унималась она.
— Нет, не женат. Но каждый день молю Афродиту, чтобы послала мне жену по своему выбору.
Кастор рассмеялся и прыснул вином на стол. Попытавшись вытереть пятно, он только размазал его.
— У тебя неплохое чувство юмора, — задыхался Кастор.
— Он так часто повторяет эти слова, что сам поверил в них, — пояснил Эней. — Он всегда отвечает так на уговоры отца жениться.
— Он еще молод для брака, — проговорил Менелай, и я вдруг осознала, что это были его первые слова за время ужина. — И настолько умен, что сам это понимает.
— Сколько тебе лет, Парис? — спросила матушка все с той же напускной веселостью.
Почему она невзлюбила его?
— Шестнадцать, — ответил Парис.
Шестнадцать! Он на девять лет моложе меня!
— Не муж, но мальчик! — заметил Агамемнон. — Хотя именно в этом возрасте у пастухов принято обзаводиться семьей.
— Он не пастух! — не удержалась я.
— Но я был пастухом, и очень неплохим, — быстро ответил Парис. — Прекрасное время, моя жизнь в горах. Кедры отбрасывают синие и пурпурные тени, дует южный ветер, кругом водопады и поляны цветов. Воспоминания о тех днях, когда я пас стада, согревают мне душу.
— А эта гора, она очень высокая? — спросила Гермиона.
— Да, очень. Высокая и широкая, а ее окружает множество вершин поменьше. Конечно, она не так высока, как гора Олимп, на которую ни один смертный не в силах подняться, но ближе к вершине путника подстерегают и туман, и холод. Вполне можно заблудиться.
В этот момент гостям представили особенное блюдо. Хорошенькая служанка указала на котел, который ввезли на тележке, и объявила:
— Черная похлебка, которой славится Спарта!
Слуга шел за тележкой и разливал похлебку. Черная кровяная похлебка! Переварить ее может только желудок подлинного спартанца. Однажды чужестранец, попробовав ее, сказал: «Теперь я понимаю, почему спартанцы так храбро идут на смерть: им милее гибель, чем такая еда!»
Я с детства привыкла к этому очень питательному кушанью и не находила его вкус таким уж отвратительным, однако предпочитала миндальный суп. Черный цвет этой чечевичной похлебке придавала бычья кровь, а резкий вкус объяснялся тем, что в нее добавляли большое количество уксуса и соли. Слуга налил мне похлебки и посыпал сверху козьим сыром. От угощения исходил своеобразный запах, напоминавший тот, который ветер приносит с места только что совершенного жертвоприношения.
Дошла очередь и до Париса с Энеем. Все взоры устремились на них. Они улыбнулись, подняли чаши. Эней сделал глоток, и его лицо исказилось, как от боли. Он держал жидкость во рту и мучительно пытался проглотить, но горло свело судорогой. Парис поднес чашу к губам, выпил ее содержимое залпом, до дна — и поставил на стол пустую чашу.
— Что ж, по праву эта похлебка так знаменита! — сказал он.
Я поняла, что он выпил все одним глотком, чтобы не почувствовать вкуса.
Мать сделала знак слуге:
— Добавки царевичу Парису!
Слуга вновь наполнил чашу.
— Ваша щедрость не знает границ! — сказал Парис, поднял чашу и оглядел пирующих. — А как же вы? Почему я пью один?
Действительно, никто не попросил добавки, хотя мы могли бы выпить еще одну порцию — ведь мы привыкли.
— Хорошо, я составлю тебе компанию! — сказал Агамемнон и поднял свою чашу.
