— Да! Но ни один из этих лазутчиков не получает приглашения за царский стол.
Я желала, чтобы Менелай поскорее замолчал. Его слова звучали тяжело, грубо. Впервые я заметила семейное сходство между ним и Агамемноном.
— За этим столом ведется меньше откровенных разговоров, чем на рынке или на палубе корабля, — возразил Эней. — Царский стол — не то место, где разглашаются тайны.
— Я пригласил вас в свой дом. Я позволил вам видеть то, чего ни один лазутчик не видит, — твердил свое Менелай.
Хоть бы он замолчал!
— Вы пировали в обществе моей жены — честь, которой добиваются многие! — не унимался мой муж. — Вы видели ее лицо, слава о котором идет по всему свету!
— Ты говоришь обо мне, как о породистой свиноматке! — сказала я.
Я рассердилась на него, на его неуклюжие угрозы и нелепые похвальбы. И в это безобразие он пытается втянуть меня. Я перегнулась через стол и, глядя прямо в глаза Энею — Парис сидел рядом со мной, — сказала:
— Наполни свой кубок!
Эней поперхнулся и отодвинулся, смутившись, как сделал бы любой воспитанный человек на его месте.
— Елена! — окликнула мать.
Я выпрямилась и посмотрела на нее.
Менелай закашлялся и поднял кубок.
— Я только хотел сказать, что допустил вас в святое святых — в свою семью.
— Да, — ответил Парис. — Это правда.
Он разлил немного вина из своего бокала и что-то рисовал пальцем на столе, как ребенок. Я посмотрела, что он нарисовал. Красными винными буквами было выведено: «Парис любит Елену».
Мое сердце оборвалось. А если кто-нибудь заметит? Я приподняла левую руку и смахнула буквы, под пристальным взглядом матери. И в то же время его безрассудство привело меня в восторг.
Краем глаза я увидела, как Парис слегка подвинул к себе мой кубок — тот самый, свадебный подарок Менелая, — и медленно отпил из него, приложив свои губы к тому месту, которого касались мои. Я застыла в полной неподвижности, от ужаса только переводила глаза с одного лица на другое.
— Мы незамедлительно возвращаемся в Трою, — объявил Эней: он все видел. — Корабль ожидает нас в Гитионе.
— Разве не в Микенах? — спросил Менелай. — Я думал, вы высадились в Микенах.
— Это так, мы высадились в Микенах, — заговорил Парис. — Но наши люди обошли Пелопоннес и бросили якорь в Гитионе: он ближе. Теперь нам не нужно возвращаться в Микены.
— Я тоже отплываю из Гитиона, — сказал Менелай. — Да, мне уже пора. Простите, но должен покинуть вас.
Он выждал ровно девять дней и ни часом дольше. Его пунктуальность вдруг вызвала у меня досаду.
Он осушил прощальный кубок, сказал несколько слов и показал жестом, что все должны вместе с ним встать из-за стола.
Я обернулась, чтобы сказать официальные слова прощания Парису, и увидела, как он одними губами беззвучно прошептал: «Священная змея». Я прикрыла глаза в знак того, что поняла его. Он назначил мне свидание у алтаря, где обитала священная змея, хранительница нашего дома.
Я царственным шагом вышла из зала вслед за Менелаем и направилась за ним в его покои, чтобы попрощаться. Он шел так быстро, что я отстала.
Я, напротив, шла очень медленно. Во дворце было тихо, ни единого звука.
Я вошла в его комнату, неожиданно темную, хотя в дальнем углу горели одна или две масляные лампы. Из смежной комнаты донесся тихий шепот. Я замерла на пороге, стараясь не выдать своего присутствия, и прислушалась, я понимала, что там происходит, просто хотела получить еще одно подтверждение утреннему открытию и еще одно доказательство правильности собственного решения.
Голоса затихли — говорившие прервались для поцелуя, для ласк. Обычный разговор не обрывается на полуслове — только разговор влюбленных.
Потом шепот возобновился.
— Я так не хочу отпускать тебя… Открытое море… Береги себя… Ты принес жертвы Посейдону? — говорил женский голос, который я слышала у водопада.
— Нет, это ты береги себя! Ты носишь моего сына…
Я заглянула в дверной проем и увидела их: Менелая и эту женщину, ту самую рабыню, которая подарила ему шкатулку.
Я вошла в комнату. Я ничего не сказала, только резко опустила тяжелую штору за спиной, и этот звук заставил их вздрогнуть. Два испуганных лица обратились ко мне. Менелай оттолкнул женщину — было ли у нее имя? — от себя. У него вид был испуганный, у нее — недовольный.
— Елена! Это совсем не то, что ты думаешь! — выпалил он.
Я молчала.
— Клянусь тебе, она ничего для меня не значит!
Бедный, глупый Менелай! Как жестоко, как низко с его стороны сказать такое при ней! На мгновение я встала на ее сторону. Но в принципе, я не испытывала никаких чувств.
Женщина отпрянула, прошептав:
— Как ты мог?
Она бросилась, рыдая, к двери в другом конце комнаты и выскользнула через нее. Менелай не побежал за ней, даже не посмотрел ей вслед.
Он не сводил с меня глаз, протягивал ко мне руки.
— Елена, любимая, бесценная, умоляю тебя… Поверь, это ничего не значит. Умоляю, прости меня…
Я стояла, как колонна перед дворцом. Разве я могла отдаться в его протянутые руки, если мое прегрешение против него было более значимым? Я полюбила Париса, сгорала от страсти к нему, хотя мы почти не касались друг друга. Менелай же делил ложе со своей возлюбленной, но его верность мне осталась непоколебимой. Кто из нас больший изменник? И если сейчас я обниму Менелая и «прощу» его, то что он подумает потом о моем безмерном лицемерии?
— Елена, умоляю! Не смотри на меня с таким каменным лицом, я не вынесу. Все будет хорошо, я продам ее, отправлю далеко, не знаю… Все это не имеет значения по сравнению с тобой…
Я по-прежнему молчала, но не из расчета, а потому, что не в силах была говорить. Мое молчание усиливало его отчаяние.
— Ты для меня дороже всего в мире, дороже мира. Даже боги — да простят они меня — не значат больше, чем ты… Я отдам тебе жизнь…
Он все тянул ко мне руки. Мне следовало откликнуться на его мольбы, позволить ему обнять меня, но я не могла. Не могла притворяться. Я должна быть честной перед самой собой.
— Менелай, тебе пора. Корабли ждут. Ты должен ехать.
Я повернулась и пошла прочь. Больше я ничего не могла поделать.
— Пусть корабли ждут! — крикнул он. — Дед уже мертв, некуда спешить.
Теперь он готов был пожертвовать обычаем.
— Твой брат Агамемнон плывет вместе с тобой. Нельзя нарушать порядок из-за личных… недоразумений. В добрый путь. Да хранят тебя боги!
Я слабо улыбнулась ему и пошла прочь.
Лишь бы он не догонял меня. Лишь бы скорее уехал. Я почти бегом миновала наши комнаты и вышла во внутренний двор, чтобы спрятаться от Менелая. Но шагов за спиной не послышалось.
Он тоже был не прочь отложить выяснение отношений до лучших времен.
Никто из нас не знал тогда, что «лучшие времена» наступят без малого через двадцать лет, и снова мы встретимся только в Трое, озаряемые всполохами пожара, пожирающего великий город.
XXIV
Я долго стояла во внутреннем дворе, прислонясь к цветущему дереву. Слышала, как слуги вынесли вещи, как вышел Менелай. Я думала, он задержится, будет искать меня. Но нет, он быстро прошел, его шаги вместе с шагами его спутников стали удаляться — они спускались под гору.
Святилище со змеей… Теперь я свободна и могу идти, куда захочу. Никто не задаст мне вопросов, что бы я ни делала. Я пересекла двор и пошла в глубь дворца, туда, где находилось маленькое святилище. Там никого не было.
Я испытала облегчение. Мне требовалось посидеть и подумать в одиночестве. А если мне предстоит побег, то я должна объяснить хранительнице нашего рода, почему я это делаю и почему не могу взять ее с собой.
Разве могу я покинуть свой дом? Он является частью моего существа. Я присела на каменную скамью и задумалась в ожидании. Мерцающий огонь лампады освещал алтарь. На полу лежал кусок медового пирога и стояло блюдце с молоком. Но змейки не было видно.
Я ощутила, как в мою душу опускается безграничный покой. Это неизбежно. Что бы ни случилось, это неизбежно. Как странно говорить о том, что еще не свершилось, «это неизбежно». Но я чувствовала глубоко внутри свою правоту. Возможно, все было предрешено еще до моего рождения.
Шорох, легкое движение. Появилась змейка. Она выползла из-за алтаря и, приподняв головку, осматривалась.
Я очень любила ее. Она рассталась со своей прежней жизнью в Эпидавре и начала новую, связанную со мной, с моей семьей. Так и я расстанусь с прежней жизнью. Змейка меня наверняка поймет. Я наклонилась и прошептала ей об этом. Она посмотрела на меня, мелькнул ее раздвоенный язык. Она благословила меня.
— Я даже не знаю, что в тебе мне нравится больше всего.
Это Парис стоял в углу маленькой залы.
— Наверное, то, что со всеми существами ты обращаешься как с равными.
