— Что ж, по праву эта похлебка так знаменита! — сказал он.
Я поняла, что он выпил все одним глотком, чтобы не почувствовать вкуса.
Мать сделала знак слуге:
— Добавки царевичу Парису!
Слуга вновь наполнил чашу.
— Ваша щедрость не знает границ! — сказал Парис, поднял чашу и оглядел пирующих. — А как же вы? Почему я пью один?
Действительно, никто не попросил добавки, хотя мы могли бы выпить еще одну порцию — ведь мы привыкли.
— Хорошо, я составлю тебе компанию! — сказал Агамемнон и поднял свою чашу.
Выхода не было, и Парису пришлось выпить вторую порцию. Я чувствовала, как спазм сжимает его горло, но он справился.
— Великолепно! Молодец! — одобрил Кастор. — Он даже не поморщился.
— Наверное, ты привык к грубой пище, когда жил в пастушьей хижине, — заметила мать, — поэтому похлебка кажется тебе деликатесом.
— Нет, госпожа. Деликатесом она мне не кажется, но вкус своеобразный. А в хижине моего приемного отца питались хорошо — простой, но здоровой пищей. И чем проще, тем здоровее: ближе к плодам, которые боги посылают нам.
— Значит, ты чувствуешь себя в хижине как дома? — спросила мать; ее голос редко звучал так недоуменно и осуждающе.
— Я чувствую себя везде как дома, — ответил Парис. — И даже в такой далекой стране, как Спарта. Это счастливое свойство, не правда ли? Весь мир мой дом.
— Да, это счастливое свойство, — согласился Менелай. — Значит, ты никогда не почувствуешь себя изгнанником.
Наше внимание привлек шум возле очага. Я оглянулась. Менелай сказал:
— А вот и танцоры! Давайте подойдем поближе, посмотрим танец.
Десять мальчиков, одетых в короткие хитоны, выстроились в ряд, у каждого в руке был мяч. Первый поклонился нам и объявил название танца. Они приехали с Крита. При упоминании о Крите Менелай вздохнул: скоро ему предстояло отплыть туда.
Главный танцор хлопнул в ладоши, и мальчики начали быстро двигаться по кругу, то сходясь, то расходясь, то меняясь местами. Выполняя самые сложные и запутанные фигуры, они бросали друг другу мячи и на лету ловили их, так что танец превратился в разноцветную карусель. Их ловкость в движениях, во владении мячом поражала.
Мы, зрители, образовали свой круг, чуть больший, и я стояла напротив Париса. Его силуэт, почти невидимый в слабом свете факелов, то и дело мелькал среди танцующих.
Танцоры покинули зал, их место заняли певцы с лирами в руках. Поклонившись, они начали свое обычное предисловие: что они недостойны выступать перед такими высокими слушателями и тому подобное. Менелай нетерпеливо махнул рукой, чтобы скорее приступали к делу. Это непременное условие торжественного пира: за трапезой должны следовать развлечения, даже если все устали и не прочь пойти на отдых. Традиция требует развлечений, и чем выше положение гостя, тем обширнее должна быть развлекательная программа.
Певцы стояли прямо, как колонны, приподняв лиры и закрыв глаза. Один за другим они пели сладкозвучные песни об утренней заре, о вечерней заре, о красоте далеких звезд. Парис перебрался поближе ко мне, теперь нас разделяла только Гермиона. Я заметила, что она потянула Париса за руку и показала на лиру.
— Она сделана из панциря черепахи! — прошептала моя дочь.
— Да, конечно, — весело кивнул Парис.
— Это ужасно! Нельзя убивать черепах! — Гермиона говорила слишком громко.
Парис наклонился к ней и жестом показал: «Тише!» — но она не унималась:
— У меня есть ручные черепахи. Люди не должны убивать черепах из-за панциря!
— А как же тогда прекрасная музыка? — спросил Парис.
— Ну и что! И ради музыки нельзя убивать!
Парис опустился на одно колено.
— А где живут твои ручные черепахи? Покажешь мне?
— Они живут в секретном месте.
— Но ты откроешь мне секрет? Я ведь почетный гость.
— Да… Я храню этот секрет только от певцов, потому что не хочу, чтобы они украли моих черепах и наделали из них лир.
— Значит, договорились? Завтра?
— Хорошо. — Гермиона важно кивнула. — Встретимся в полдень, и я покажу тебе.
— А можно, я тоже пойду с вами? — спросила я.
Я ничего не знала об этих засекреченных черепахах.
— Нет. Ты дружишь с певцами, можешь разболтать им.
— Я не дружу с певцами. И никогда не разговаривала с ними.
— Позволь маме пойти с нами, — вступился за меня Парис. — Даю честное слово, она никому ничего не расскажет.
— А ты откуда знаешь? Ведь ты не она!
Я — это она, беззвучно шепнули его губы.
— Ну хорошо, — смилостивилась Гермиона. — Если тебе так хочется, чтобы она пошла…
Наконец-то певцы допели свои бесконечные песни, и мы смогли закончить вечер. В заключение чужеземцы произнесли небольшую речь, затем их примеру последовали отец, Менелай и я. Я просто поблагодарила. Поблагодарила богов за то, что они послали нам таких гостей.
XXIII
На следующее утро я наблюдала за Менелаем, который выбрал хитон и гиматий из числа принесенных слугой — остальные отложил, чтобы взять на Крит, — и стоял с понурым видом, пока слуга одевал его.
— У тебя плохое настроение потому, что ты не любишь морские путешествия, или потому, что огорчен смертью деда?
— И то и другое.
— Ты должен радоваться, ведь старец завершил свои дни в мире и покое. Помнишь народную мудрость: никого нельзя назвать счастливым, пока он не умер?
— Я помню. Судьба человека переменчива, причем внезапно. А мы неуклонно приближаемся к могиле, уповая сойти в нее без особых страданий.
С улицы доносились весенние звуки: пение птиц, веселые детские голоса.
— Прошу тебя, не будь таким мрачным. Жизнь — это не только страдания и стремление избежать их. Говорят, самый лучший способ отомстить смерти — прожить каждый день сполна, наслаждаясь каждым мгновением.
— Моя дорогая жена, с каких это пор ты стала философом? — улыбнулся Менелай.
С тех пор, как приехал Парис. Я пытаюсь осмыслить это событие, осознать, что происходит со мной…
Я улыбнулась в ответ и пожала плечами.
Менелая ждал трудный день: нужно было подготовиться к отъезду. Вошли его слуги и служанки. Одна из них — хорошенькая девушка — принесла маленькую шкатулку с замком, которая, по ее словам, не пропускала влагу.
— В плавании пригодится, — с улыбкой сказала она.
Я хотела поинтересоваться, почему служанка, которая работает на кухне, дарит подарки царю, но в этот момент получила записку от матушки: она просила меня прийти.
Матушка сидела у себя в комнате, окруженная мотками крашеной шерсти. Вокруг нее стояли плетеные корзины на колесиках, в каждой лежали мотки одного цвета: голубого, розового, красного, желтого и пурпурного. Пурпурную краску получали из тех самых моллюсков, которые собирал Геланор. Я вспомнила тех моллюсков, которых принесла Менелаю: он на них посмотрел, теперь они уже мертвы. Я наклонилась и взяла в руки клубок шерсти, темно-зеленой, как кипарис.
— Какую историю ты хочешь выткать? — спросила я у матери.
— Незаконченную историю нашего рода, — ответила она.
Ее лицо с годами стало круглее и мягче, но сегодня его черты снова заострились.
— И где ты остановилась?
Я подошла поближе к ткацкому станку, чтобы разглядеть рисунок.
— Я остановилась у той черты, за которую не смела переступать, — ответила мать и огляделась, чтобы удостовериться, что мы в комнате одни. — А ты должна остановиться у своей черты. Если не хочешь спутать все нити в нашем семейном узоре.
Моя первая мысль была: она все знает! Вторая мысль: она ничего не может знать, потому что нечего знать, все происходит только у меня в сердце и в воображении. А туда никому не дано заглянуть. Моя третья мысль была: что отвечать на это? Я дала самый простой и пустой ответ:
— Не понимаю, о чем ты говоришь.
Мать встала со стула.
— Не надо, Елена. Ты говоришь с Ледой. С Ледой, а не с матерью — ты понимаешь разницу?
Да, я понимала разницу. Леда — имя, навечно связанное с Лебедем. Я кивнула. Я была разоблачена. Но к счастью, разоблачена матерью, которая пережила подобное, и прежде, чем произошло непоправимое. Ничего вообще не произошло! Так я успокаивала себя.
— Зевс — это другое дело, — говорила мать. — С Зевсом муж вынужден примириться, с Зевсом не поспоришь. Но…
Мать покраснела и продолжила:
— Кто бы мог подумать, что мне придется говорить с дочерью об этом… Изменять нелегко, даже с Зевсом. После этого наша жизнь с отцом — с Тиндареем — стала иной. Он пытался забыть, старался не обращать внимания, но разве это возможно? Скажи, ты сама могла бы не обращать внимания на подобные… поступки мужа?
— Не знаю, — призналась я, хотя понимала, что женщинам полагается не обращать внимания на такие вещи.
— Вот видишь! А тут — не Зевс, всего лишь Парис! Совсем мальчик, и к тому же чужеземец, и, возможно, враг. Я понимаю, он может ослепить женщину, но ты, Елена! Ты должна сохранять ясность ума.
