– Я не смею приблизиться к тебе, – вымолвил он придушенным голосом.
Была в его голосе нотка, в которой ей послышался мощный клич правды.
Эван взял за стебель колокольчик, понуривший свои маленькие шляпки, и медленно провел им вдоль изящного изгиба ее плеча, прокладывая дорожку, по которой сможет пройтись его язык, когда они доберутся до его владений.
Она содрогнулась и опустила глаза. Они вместе смотрели, как темно-голубые цветки плавно скользят по пышной округлости ее груди, минуя розовый сосок…
– Хватит! – выдохнула она.
Но он заворожено смотрел, как она дрожит от ласки цветка, ослепленный вспышкой сливочно-белой кожи, контрастирующей с синевой колокольчика.
Она потянулась за своей сорочкой и натянула ее через голову так стремительно, что цветок отлетел в сторону и приземлился в бокал с вином.
– Ничего этого не было, – заявила Аннабел. – Мы не станем это обсуждать. Никогда.
– Нет никакой нужды это обсуждать, – сообщил ей он. От его голоса по ее ногам прокатилась дрожь удовольствия. Или, быть может, причиной тому было выражение его глаз. – Я никогда этого не забуду.
Аннабел запрокинула голову и посмотрела вверх. Возможно – просто возможно, – к вечеру небо сравняется в красоте с колокольчиками. Но в природе не существовало ничего даже приблизительно равного по красоте золотисто-зеленым глазам Эвана. Ничего.
Глава 17
Аннабел проснулась на рассвете. Было в ее подсознании нечто, не дававшее ей покоя. Некая ускользающая мысль. Эван дышал у нее под боком: дыхание его было глубоким и размеренным. Он спал как кошка: во сне он был столь же тихим и сдержанным, как и во время бодрствования.
Свет проникал сквозь занавески в их спальню. Какое-то время Аннабел сонно смотрела, как лучи солнца крадутся по отполированному красному дереву их спальни… удивительно красивой спальни. Вчера вечером Эван разразился смехом, обнаружив, что ночной горшок сделан из бронзы, а ободок его украшен изображенными в мельчайших подробностях резвящимися сатирами. Аннабел вспыхнула и отвела глаза: она была не готова к некоторым моментам, касающимся сокровенных сторон супружеской жизни.
Ночной горшок был бронзовым. Письменный стол – красного дерева. Простыни, на которых они лежали, – льняными. Они были собственностью Эвана, и каждую ночь постель застилали свежими простынями.
Челюсть ее отвисла.
Правда была ясна как день.
Эван был богат.
Очень богат. Иначе и быть не могло. Ее муж разъезжал в карете с двенадцатью верховыми. Он не был расточительным шотландцем без гроша за душой, одного поля ягодой с ее отцом. Все, что она знала об Эване, свидетельствовало о том, что он не станет растрачивать свое состояние на лишние предметы роскоши, тем более что роскошь сама по себе не имела для него особого значения.
Минуту она просто, моргая, вглядывалась в жемчужный утренний свет. Несомненно, Эван был богатым человеком. Это выражалось в каждом его движении, в блеске его ботинок, в небрежной манере, в которой он доверил Маку ведение всех дел, в красоте его карет. Она была настолько ослеплена своими прежними страхами, что не сразу осознала все это.
Теперь ее захлестывали волны чистой радости.
В это мгновение Эван открыл глаза и потянулся в своей неторопливой, сдержанной манере, в какой он делал все, перейдя прямо от сна к бодрствованию.
– Расскажи мне о своем доме, – попросила она.
– Доброе тебе утро, – сказал он, одарив ее своей ленивой улыбкой.
– Расскажи, – повторила она, шлепнув его по руке, которая потянулась к ней через разделявшую их подушку с явно непристойным намерением.
Сдавшись, он перекатился на спину.
– Это старая груда камней, которая вот уже много веков является нашим родовым поместьем. К счастью для всех нас, мой прадедушка был вздорным малым, который не двинулся с места, когда принц Чарльз созвал все кланы. Очевидно, ему было наплевать, кто сидит на троне, и он считал, что представитель Ганноверской династии[6] будет таким же безмозглым, как и представитель династии Стюартов.
– Это замок, не так ли? – спросила Аннабел, заранее зная ответ.
– Разумеется, – зевнув, вымолвил Эван. – Один из моих замков, если тебе захочется произвести в нем некоторые перемены, то я буду счастлив. Ни одна живая душа не прикасалась к мебели с тех пор, как скончалась моя мать, а прошло уже более двадцати лет. Мою бабушку нельзя причислить к большим домоседкам.
Аннабел наконец осознала, что она выходит замуж за очень богатого человека. Она ничего не могла с собой поделать – лицо ее расплылось в широкой улыбке.
– Бабуле нравится разъезжать по всей округе, – говорил Эван. – Она не из тех женщин, что сидят в замке и думают об обивке мебели. Большую часть дня она проводит, нанося визиты в коттеджи.
– Коттеджи, – повторила Аннабел, поздравляя себя с тем, что ей удается сохранять такое спокойствие.
– В моих владениях живет и работает не так уж много людей. Это обитатели коттеджей, или фермеры, как мы их называем. И бабуля носится по округе, вмешиваясь в их жизнь и докучая им, но я полагаю, что, несмотря на все это, они любят ее. Она очень хорошо умеет принимать роды.
Аннабел попыталась сосредоточить свое внимание на благообразной шотландской бабушке, которая раздает всем банки с домашним вареньем и готовит наваристый бульон.
– Похоже, она прекрасный человек, – сказала она. – Тебе повезло, что она заботилась о тебе после смерти родителей.
– Да, повезло, – согласился Эван. – Хотя я не вполне уверен, что, описывая ее, большинство людей выбрало бы слово «прекрасная». Она… ну… Она просто моя бабуля.
Он рывком поднялся с постели.
– Я спущусь вниз, чтобы искупаться. Встретимся за завтраком, ладно?
Эван был весьма чистоплотным человеком: каждое утро он ополаскивался водой у водовода, а вечером принимал ванну. Аннабел это нравилось. Ей нравилось то, как сужались его плечи, когда он надевал свежую рубашку. И потом, был еще замок. Ей было страшновато от того, какой счастливой она себя чувствует.
Итак, она сидела на краешке кровати, глядя, как он снует по комнате и – что было довольно необычно для мужчины – приводит все в порядок, вместо того чтобы ждать, когда это сделают слуги.
Очевидно, ее страхи касательно этого брака были напрасными. Ей было… ей было нечего бояться, когда она находилась рядом с Эваном. От этого она чувствовала себя так, словно была легкой, как воздух, почти как если бы могла летать.
– У тебя очень серьезный вид, – сказал Эван, натягивая бриджи.
– Чего ты боишься больше всего на свете? – спросила она. Он обернулся с лукавой ухмылкой.
