небе.
При взгляде на них человек начинает понимать все величие мироздания, начинает понимать, что значат заслуженный отдых и душевный покой. Ночь поднимается над миром, полная свежих запахов, смутного света, росы, крика ночных птиц. А впереди сотни таких ночей, и рассветов, и дней, и вечеров, когда над Россией расстилается не то туман, не то дымок костров. Может быть, об этом и думал Чехов. Не знаю.
Позвольте мне закончить свое короткое сообщение старинной поговоркой, которая говорит, что каждый человек должен вырастить в своей жизни хотя бы одно дерево, иначе он – мертвец и сухое полено…
Аплодисменты не затихали очень долго, и долго еще раскрасневшиеся юноши и девушки не отпускали Петра Максимовича и просили, чтобы он рассказал еще что-нибудь о лесах. Если бы не Анфиса, то ему не скоро удалось бы уйти. Она взяла его под руку и увела в кабинет.
Режиссер долго благодарил Петра Максимовича, жал ему руку, а Анфиса шепнула:
– Как я за Колю рада, Петр Максимович, если бы вы только знали! Какое удивительное дело он себе выбрал!
Когда Петр Максимович вышел во двор, шофер на тяжелой лакированной машине уже вернулся и ждал его.
Петр Максимович усадил в машину Анфису, Тату и Женю Горбачева, сел сам и приказал шоферу везти всех на речной вокзал, в Химки.
Шофер тотчас сдвинул кепку на затылок, повеселел и, рисуясь своей сноровкой и небрежностью, помчал машину по узким улицам, пока не вырвался на Ленинградское шоссе. Там он «показал марку». Машина понеслась, как торпеда, лишь изредка приседая на рессорах.
На речном вокзале было просторно, пусто. Прошел небольшой дождь. Блестел мокрый асфальт. Из сада пахло туей, от воды – нефтью, а на открытой веранде ресторана горели матовые фонари.
Туча, пролившаяся коротким дождем, уходила на юг, а на западе уже открылось сияние летней зари. Цепь речных огней горела на этой заре. Издалека долетали звуки оркестра: должно быть, в Москву возвращался прогулочный пароход.
– Что играют? – спросила Тата.
Все прислушались. Оркестр играл так далеко, что незаметные воздушные токи перепутывали его звучание, и можно было только догадаться, что оркестр играет вальс. Он кружился над подмосковными рощами, постепенно приближался, словно выплывая из этой широкой зари.
Петр Максимович заказал ужин, вино, чай с пирожными.
Когда Женя Горбачев разлил в бокалы вино, кто-то осторожно тронул Анфису сзади за плечо. Она быстро откинула голову.
Позади Анфисы стоял Леонтьев, похудевший, спокойный, и, прищурившись, хитро смотрел на Анфису.
Она вскочила, обняла одной рукой Леонтьева за шею, коса ее упала, но она, не замечая этого, крепко прижалась щекой к колючей, как обычно, щеке Леонтьева и прошептала:
– Родной мой, как вы меня напугали! Откуда вы?
Петр Максимович торопливо протирал очки, чтобы рассмотреть этого странного человека. Протерев их, надел, узнал Леонтьева и сказал:
– Вас нам как раз и не хватало.
Леонтьев поздоровался со всеми, сел к столику, потребовал еще вина и сказал:
– Прямо из Берлина. Только что демобилизовался. Всю войну мечтал о встрече со всеми вами. И вот – можно поверить, что наша старушка Земля не без чудес, – все случилось так, как я думал.
Почему-то все замолчали. Слышнее стал оркестр, и как будто ярче загорелась заря.
– Кончено испытание, – промолвил Леонтьев. – Ну что ж! Выпьем, что ли, за хороших людей! И за леса, конечно!
Гонкое дерево
Выступая перед молодежью, Петр Максимович не рассказал о главном, что произошло в Москве, – о том, что был принят проект постепенного восстановления знаменитых Брянских лесов.
Не рассказал он об этом из глубочайшего убеждения, что пока дело не начато, лучше о нем не болтать.
Петр Максимович был уверен, что у болтунов никогда ничего не выходит. «Терпеть не могу краснобаев! – говаривал он. – Ох уж эти мне златоусты! Наговорят с три короба, а как дойдет до дела, так туда-сюда, пыр-мыр – и ничего не получается».
Петр Максимович думал о себе, что он человек немногословный, почти молчаливый, не замечая того, что, даже оставаясь без собеседника, все время разговаривал сам с собой. Эту черту Петра Максимовича знали все его друзья и ученики. Она служила постоянной пищей для добродушных шуток над ним.
План восстановления Брянских лесов, жестоко пострадавших во время войны, был взвешен со всех сторон и настолько убедителен, что не встретил возражений.
Петр Максимович был сторонником восстановления лесов, как он выражался, «по-настоящему» – большими массивами, а не путем насаждения узких лесных полос.
С давних времен Брянские сосновые леса были лучшими в стране. Это были корабельные боры превосходного качества, самого высокого, говоря языком лесоводов, бонитета.
Объяснялось это тем, что в песчаных землях, на которых разрослись эти леса, много фосфоритов. Такая почва дает сосне могучий рост и крупную и красивую древесину.
До революции брянская сосна ценилась и на внутреннем и на европейском рынках дороже всякой другой. Весь безлесный Юг России жил за счет Брянских лесов. Множество брянского леса вывозилось из черноморских портов за границу. Пароходы везли на палубах могучие сосновые кряжи, разнося по всему миру освежающий, удивительный запах вековых сосен.
Еще до революции на обширных порубках в Брянских лесах начали селиться крестьяне и превращать те земли, где исчез сосновый лес, в поля. Песчаная почва давала тощий хлеб. Овчинка не стоила выделки.
Поэтому Петр Максимович предложил восстановить сосновые брянские боры на всем их обширном пространстве, создать для страны богатейшие запасы прекрасной древесины, а под поля свести, если понадобится, те лиственные леса, что вклинивались в брянский сосняк и разрастались не на фосфоритных песках, а на земле, пригодной для земледелия.
План был принят, и с весны научные работы были перенесены из Ленинграда в одно из лесничеств в Брянских лесах.
Там же Петр Максимович заложил питомники скорорастущих деревьев.
Место для скорорастущих было удобное: средняя и теплая полоса России, где отсутствовали сильные ветры, была хорошая почва. Наиболее пострадавшие от войны лесные области, в которых предстояло вести посадки, находились поблизости.
Петр Максимович приехал в лесничество раньше всех, вместе с Колей.
Приехала и Полина Максимовна. За многие годы она впервые вырвалась из города и никак не могла надышаться и насмотреться на окружающую красоту.
Вблизи лесничества протекала река. Ее заливные луга еще не были скошены и цвели крупным клевером. На реке стояла до войны водяная мельница, но фашисты ее сожгли, и осталась только плотина – любимое место Полины Максимовны. Обугленный и обвалившийся мельничный сруб густо зарос лебедой.
Анфиса была еще в Москве. Она обещала приехать ближе к осени: студия
