летали те же бабочки, что и весной: крапивницы и лимонницы.
Леса по горизонту терялись в сухом розовом тумане. В ощущении простора, раскинутого во все концы земли, было что-то и праздничное и грустное, как в коротком возвращении детства.
Леонтьев прошел мимо поемного озерца, заросшего по берегам шиповником, нарвал оранжевых ягод и попробовал. Их сухая сладковатая мякоть ему очень понравилась.
За лугом пошли новые лесные посадки. Леонтьев остановился и засвистел: тысячи молодых сосенок зеленели в бороздах, поросших кипреем.
Вскоре начался нетронутый лес. Леонтьев лег на землю около молодой сосны. Рядом с ним под черным осиновым листком прятался клейкий маслюк. К нему прилипла какая-то зеленая мушка и тонко жужжала, пытаясь освободиться. На травинку села лимонница, сложила молитвенно крылышки и уснула. От земли потягивало теплом. Леонтьев не заметил, как задремал.
Сквозь дремоту он думал о своей книге. Удалось ли ему передать в ней очарование этих просторов, весен, зим, полей, лесов? Кажется, удалось. Но, должно быть, нелегко будет читать эту книгу. Человек стал слишком тороплив, а такие книги надо читать медленно, стараясь увидеть внутренним взором все, что там написано.
…Он очнулся от ощущения, что на него кто-то смотрит.
На дороге стояла девочка лет десяти, русоволосая, немного растрепанная. Косицы ее были завязаны зелеными тесемками. В руке она держала кошелку с грибами.
– Тебя как звать? – спросил Леонтьев. – Феней?
– Нет. Я Настя. Я по грибы ходила. А вы зачем на солнце спите? Голову нажжете.
– Ты откуда?
– Из лесничества. А почему вы меня Феней назвали?
– Похожа ты на Феню. Потому и назвал.
– А откуда вы ее знаете, Феню?
– Знаю.
– Вот и неправда! – засмеялась девочка. – Она «сахар» сказать не может. Говорит «шахар». И вовсе на меня не похожа.
– Да ну! – удивился Леонтьев. – Значит, это не та Феня.
– Одна у нас Феня. У нее нос рыжий. От веснушек.
– Ну, пойдем, – сказал Леонтьев и поднялся. – Мне тоже в лесничество. Далеко еще идти?
– Часа два, – ответила Настя. – Я быстро хожу.
И она проворно двинулась по дороге, перебирая маленькими загорелыми ногами и немного наклонившись набок, чтобы легче было тащить тяжелую кошелку с грибами.
– У нас в лесничестве теперь новая девочка живет, – сказала Настя. – Маша, лесникова дочка. Она с отцом жила на кордоне. А ему трудно. Она больная, Маша. Будто немного безумная. Тут приехала из Москвы одна молодая тетенька и забрала ее к себе в лесничество.
– Зачем?
– Чтобы, значит, вылечить ее.
– Ну и как?
– Ничего. Полегчало. Маша с нами теперь даже играет. А ране, бывало, как увидит кого из нас, так и бежит, бежит – не догонишь.
– А кто же эта молодая тетенька?
– Артистка! – ответила с гордостью Настя. – Я вырасту, тоже пойду в артистки. Плясать буду.
«Анфиса! – подумал Леонтьев. – Конечно, она».
Вышли на порубку. Сосны были спилены высоко, на уровне человеческой груди. Местами завалы из стволов и высохших веток с рыжей хвоей казались непроходимыми. Из земли уже пробивалась березовая поросль.
Но во многих местах ветки и сушняк уже были убраны в большие кучи, а пни спилены под корень. В этих местах порубка уже не производила впечатления сплошного бурелома и хаоса.
– Это здесь фашисты лес валили, – сказала девочка. – Хотели наших остановить. Смотри, чего наломали. А нынче все это прибирают, и тут новый лес посадят из какого-то дерева – я забыла, как его зовут. Оно духовитое. И мы тоже лес сажаем.
– Кто это – мы?
– Ребята. Мы старших иногда обгоняем.
Девочка шла все быстрее. Леонтьев за ней не поспевал. Да ему и не хотелось торопиться.
– Ты беги, – предложил он девочке. – Дорога прямая, я сам пойду.
– Ладно. А то мне поскорее надо.
Она кивнула Леонтьеву и уже через минуту была далеко, а потом и совсем исчезла за густой порослью.
Леонтьев остановился. Среди поваленных сосновых стволов лежал на боку заржавленный танк с запыленным фашистским крестом на башне.
Леонтьев подошел к нему. Башня была открыта. Из нее пахнуло нагретым воздухом. Серая ящерица, заметив Леонтьева, быстро побежала по броне и юркнула внутрь танка. Там было пусто. Виднелись острые зубцы развороченного взрывом металла.
Со свойственным ему любопытством Леонтьев пошарил вокруг танка, поискал, но ничего не нашел, кроме втоптанной в землю кожаной рукавицы. Леонтьев хотел поднять ее, но сквозь рваную рукавицу пророс подорожник, и ее можно было оторвать от земли только вместе с ним. Леонтьев пожалел подорожник и не тронул рукавицу.
Он потрогал на танке выбоины от осколков, усмехнулся, подумал, что вот этот сеятель смерти стал игрушкой для наших деревенских ребят и что никакие танки и бомбы не остановят движения нашей жизни. Никогда, ни при каких обстоятельствах.
Он пошел дальше. День был на исходе. Мошкара толклась в теплом воздухе. На землю спускалась предвечерняя дымка.
Вдали на дороге показались люди. Они шли навстречу Леонтьеву. Он остановился, пригляделся. Шли двое: мужчина и женщина. Кажется, это были Анфиса и Коля. Леонтьев замахал рукой, крикнул:
– Эге-гей!
Ему ответил голос Анфисы. Она и Коля уже бежали ему навстречу. Леонтьев остановился, засмеялся, и в уголках его прищуренных глаз заблестели слезинки.
– Черт знает что! – сказал он, когда они подбежали к нему. – Я сделался чувствительным, как старая дева. Стыд и срам!
Он расцеловался с Анфисой и Колей и, смеясь, потряс Колю за плечи.
Анфиса выбранила его за то, что он ничего не написал, и если бы Настя не прибежала в лесничество полчаса назад, то они бы его и не встретили.
Они сели на песчаный бугорок около дороги и никак не могли наговориться. Оказалось, что надо сейчас же рассказать друг другу очень много важного, но на это не хватит не то что часов, но целых дней, и потому все разговоры придется пока отложить на ближайшее будущее.
Солнце уже село за порубкой. Оно обрушило на землю столько червонного золота, что все вокруг пылало.
– Пора идти, – сказал, вставая, Коля. – Тут кругом болота. Будет туман.
Они встали.
– Ну как, – спросил Леонтьев, – вы поженились?
Анфиса и Коля переглянулись, потом Анфиса строго посмотрела на Леонтьева и молча кивнула.
Тогда Леонтьев достал из кармана пиджака маленький потертый футляр и раскрыл его. В нем лежали две простые на вид сережки. Но как только заходящее солнце бросило на них свой последний свет, в каждой серьге загорелась яркая капля воды.
– Это что? – тихо спросила Анфиса.
– Помните те серьги, что Чайковский подарил девочке Фене?
– Ну да, конечно, помню, – еще тише сказала Анфиса.
– Это они. Нагните голову.
Анфиса молча наклонила голову, и Леонтьев
