ответил лесник.
Лесник делал все медленно, не спеша: достал чашки, деревянную солонку с крупной желтой солью, поставил самовар, потом полез в подпол.
Пока он возился там, Анфиса заметила за ситцевой занавеской на русской печке два серых испуганных глаза. Они смотрели на нее не мигая. Когда лесник вылез из подпола, Анфиса спросила:
– Кто это у вас там?
– Где? – встревоженно спросил лесник.
– На печке.
Лесник оглянулся на занавеску, ничего не ответил и начал раздувать самовар. Было видно, что вопрос Анфисы застал его врасплох и он этим недоволен. Наступило неловкое молчание.
Лесник сел на лавку около Анфисы, начал скручивать цигарку и, помолчав, сказал вполголоса:
– Дочка там у меня. Маша. Хворая.
– А что с ней? – так же тихо спросила Анфиса.
– Душевная у нее болезнь. Дикая она, пугливая. Людей боится. Ране я на людном кордоне служил, да вот из-за нее перевелся сюда, в самый глушняк. Тут потише. Прохожие люди ее не беспокоят.
– С чего же это она? – спросил Коля.
– Да-а… – сказал, не расслышав вопроса, лесник, – была девочка звонкая. Бывало, как побежит в лес по грибы – никаких тебе малиновок не надо! Как пришли фашисты, мы с ними, понятно, бились здесь, в своем лесу. Партизанили. Маша, понятно, при мне: куда ей деваться. Побегла она как-то на Покров в соседнее село, а вернулась уже не в себе. Вся черная, заикается, ко мне жмется. А там, видишь, какое дело: фашисты при ней человека повесили. Значит, не все детский глаз видеть может. Не все! Не выдержала. С тех пор так и пошло: от людей хоронится, как зверек какой-нибудь лесной. Так что вы не обижайтесь, ежели я неласково вас встретил. Все опасаюсь, как бы ей хуже от людей не было. Но, замечаю, теперь ей полегче. Ежели с ней тихо, ласково, она уже не боится.
Лесник обернулся к печке, сказал:
– Маша! А Маша! Ты выйди. Это люди хорошие. Они с добром к нам приехали.
– Здравствуйте, – прошептала из-за занавески девочка.
– Здравствуй, Маша, – ответила Анфиса. – Слезай, иди к нам. Будем чай пить вместе. У меня гостинцы для тебя есть.
– Я босая, – ответила девочка.
– Ну что ж, что босая? Я тоже разуться могу.
Девочка шире раздвинула занавеску и долго смотрела на Анфису.
– Вы ее больше не кличьте, – сказал лесник, – а то опять напугается. Она, может, сама придет.
Девочка действительно слезла с печки, подошла к столу, долго смотрела на Анфису жадными глазами, потом подошла к ней, тронула пальцем часики на руке у Анфисы и сказала:
– Там старичок сидит. Чего-то весь день пилит и пилит. Только ваш старичок махонький, а наш большой.
– Какой – ваш?
– А вон тот! – Девочка показала на старые ходики. – Наш старичок кузнец. Он ножик кует. Как выкует – всех зарежет.
– Ты брось, дурочка, выдумывать! – строго сказал лесник. – Ни к чему это все!
Губы у девочки задрожали. Она с испугом посмотрела на отца, закрыла лицо ладонями и заплакала. Анфиса притянула девочку к себе, погладила ее плечи, растрепанные косицы. Девочка уткнулась горячим мокрым лицом в грудь Анфисы и все плакала, никак не могла остановиться.
– Ну чего ты? – сказала Анфиса. – Он совсем не ножик кует, а стучит молотком, мастерит себе сапоги на зиму. Он добрый дед, глухой. Зачем же его обижать!
Девочка перестала плакать, судорожно вздохнула, искоса посмотрела на Анфису и еще теснее прижалась к ней.
– Отошла, – сказал лесник. – А со мной бы – нипочем. Вот беда!
– Лаской ее можно вылечить, – заметил Коля.
– Оно, конечно, так. Да на ласку, милый человек, времени много нужно. А где его взять? Я целый день в лесу, а она тут одна. Вот и выдумывает бог знает что.
– Я за ней дня через три приеду, – сказала Анфиса. – Возьму ее на время в лесничество. Может быть, там у нее все и пройдет… Поедешь со мной, Маша?
– Поеду, – едва слышно ответила девочка и еще крепче прижалась к Анфисе, к ее платью, от которого дивно пахло не то травами, не то цветами.
– Да… – сказал лесник. – Незнамо как и благодарить. Женское сердце – оно все одолеет. Это уж истинно!
Дождь прошел только к ночи. Туча ушла куда-то за леса. Низко, касаясь верхушек деревьев, взошла луна. Свет ее блестел в лужах.
Лесник запряг лошадь, навалил на телегу сухого сена.
Анфиса задремала в телеге от усталости. Изредка она открывала глаза и видела все то же: лес и лес и блеск лунного света на дуге. Она слышала обрывки разговоров Коли и Жени, снова начинала дремать, и ей казалось, что этому лесу не будет конца.
Старые серьги
Леонтьев сговорился в городке с веснушчатым шофером, что тот доставит на машине его вещи в лесничество, к Петру Максимовичу, а сам пошел пешком.
Леонтьев ожидал, что шофер удивится этому, но шофер отнесся к решению Леонтьева совершенно равнодушно. Это почему-то удивило и даже немного обидело Леонтьева. Так они и расстались, условившись завтра встретиться в лесничестве.
Освободившись от вещей, Леонтьев прошел через городок к реке. На наплавном мосту человек в гимнастерке с медалями за Сталинград и Берлин удил рыбу. Он покосился на Леонтьева и спросил:
– Огонька нету? Я свой коробок подмочил.
Леонтьев дал ему закурить и присел рядом на бревно. Когда позади проезжала телега, Леонтьева встряхивало.
В темной струящейся воде что-то поблескивало.
– Головли, – сказал человек с медалями. – Нету клёва. Шут их разберет, какая им насадка нужна! Подойдут, понюхают и уйдут.
– Хорошо здесь у вас!
– Да, – согласился человек с медалями. – Это точно, хорошо… Далеко идете?
– В лесничество.
– Ну и развернулись там наши ученые! – с гордостью сказал человек с медалями. – Леса сажают по всей округе. Да как? Через двадцать лет тут будет рай сущий. Это точно!
Он наклонился, схватил воткнутое между бревнами удилище и резко подсёк. Леска натянулась и быстро пошла к берегу.
– Шалишь! – сказал человек с медалями и потащил из воды бьющуюся серебряную рыбу.
Он ловко выбросил ее на настил моста. Рыба запрыгала, сверкая на солнце.
Женщина, ехавшая в телеге, остановила лошадь, сказала:
– Вот тебе, голубчик, и добыча. Хочешь меняться?
– На что?
– Сметанка у меня есть.
– Езжай! – сказал человек. – Привыкли меняться. Может, еще и кобылу выменяешь.
– Что ты! – ответила женщина. – Шутишь как несообразно. Кобыла колхозная. А мне ушицы охота попробовать. Я ее очень обожаю.
Женщина задергала вожжами и проехала. Леонтьев попрощался с человеком с медалями и пошел дальше.
Кончался август. В лугах облепляла лицо паутина, но
