Исследование Вселенной с помощью таких космических чудес, как телескоп Хаббла, является одним из самых замечательных достижений XX века, и Соединенные Штаты играли в этом ведущую роль. Вклад Кеннеди заключался в том, что немного случайной и не очень сильной космической программе Соединенных Штатов необходимо было стать более мощной, и предприятие с «Аполлоном» (невозможно ответить, почему его не назвали «Артемидой» или «Дианой») как раз подходило для этой цели. Его вклад был существен, как, впрочем, и относительно многих других вещей (включая немецких военных преступников, с чьей экспертной помощью были построены ракеты). Он также заслужил доверие своей решительностью и энтузиазмом, с помощью коих выполнял свои намерения. Он сказал конгрессу, что это нельзя делать, не отдавшись делу всецело, и жил согласно своему правилу. Столь же интересно просмотреть, как изменялось его отношение к этой космической «авантюре»: не в том смысле, что это может не произойти, но в его восприятии политических и дипломатических возможностей.
Даже в начале президентства, когда его стремление к разным кампаниям было в самом разгаре, он надеялся сделать космос ареной международных усилий и привлечь Советский Союз в качестве партнера. Понятно, что Хрущев сначала не ответил. Он стал более сговорчив после того, как полковник Соединенных Штатов Джон Гленн постарался превзойти подвиг Гагарина в феврале 1962 года, хотя это ничего не изменило в жизни Кеннеди. Но после полета Гленна Кеннеди стал подчеркивать важность международного примирения через космос как более возможную, чем важность преобразования коммунистов, хотя он никогда не отказывался от своей патриотической позиции, что «это — новый океан, и я верю, что Соединенные Штаты должны пуститься в это плавание и достичь непревзойденных высот»[181]. Это было существенным изменением акцентов. В равной мере это являлось восхищением перед величием самого космического предприятия. Он не упустил аргумент о безопасности, о том, что Соединенные Штаты не могут спокойно предоставить Советскому Союзу одному осваивать космос, и любил подчеркивать экономические выгоды разнообразных космических технологий, например, как в речи, произнесенной в университете Раиса: «То, что однажды стало главным аванпостом на старой границе Запада, будет им на новом рубеже науки и космоса. Хьюстон, ваш город Хьюстон, с его Центром «Мэнд Спейскрафт», станет центром большой научной и инженерной общности»[182]. Но его заключительный пункт был полон романтики: «Много лет назад британского исследователя Джорджа Мэлори, погибшего на Эвересте, спросили, почему ему так хочется на него взобраться. Он ответил: «Потому что он существует».
Что ж, космос существует, и мы будем идти туда, и существуют Луна и планеты, и новые надежды на разум и мир тоже существуют. И, следовательно, когда мы к этому приступим, то следует попросить благословения на самое рискованное, опасное и большое приключение, какое человек когда-либо предпринимал»[183]. Это придало действительно воодушевляющий конец его обращению, но нет причины сомневаться в искренности того, что он подчеркнул. Как сказал Роберт Кеннеди после его смерти, «он думал об исследовании космоса как об исследовании Америки Льюисом и Кларком, и ему всегда нравилось, когда Соединенные Штаты предпринимали что-нибудь неординарное. То, что требует не только ума и способностей, но и смелости»[184]. Этим объясняется, почему он и его жена так много сделали для полета Джона Гленна; хотя здесь также помогло и то, что Гленн потенциально был (а после смерти Кеннеди — и реально) привлекательным кандидатом на пост в Белом доме.
И все же, оглядываясь назад, едва ли мы можем сказать, что именно Кеннеди превратил возможность в неизбежность. Время требовало космической программы. Ни один президент (даже Эйзенхауэр) не мог долго позволять Советскому Союзу оставаться монополистом славы открывателя космоса. Технологические выгоды спутниковой технологии были очень соблазнительны для мирового бизнеса. Интеллектуальные задачи тоже были заманчивы для людей науки; как заметил Кеннеди в Райсе, «большинство ученых, которых знал мир, живут и работают сегодня», и их число в Соединенных Штатах удваивается каждые двенадцать лет[185]. И это эффективное лобби также было услышано другими президентами. Во всяком случае, нельзя было сказать, что одним из самых важных культурных феноменов была научная фантастика. Это служило средством, с помощью которого человечество справлялось с ядерной угрозой и явно ограниченными обещаниями — или чего оно еще боялось? — человеческой науки; исследование космоса в равной мере было выражением как этих страхов, так и надежд. Я не знаю ни одного свидетельства, которое Кеннеди бы взял из научной фантастики, но его речи показывают, что он очень хорошо чувствовал напряжение, беспокойство и надежду и сделал себя инструментом этого примирения. Космическая программа стала воплощенной научной фантастикой. Никакой другой президент не смог бы среагировать на происходящие события так же, так как никто не воспринял бы их сходным образом, но результат был тот же. Как и многое, что делал Кеннеди, космическая программа была полна решительности.
Такой была репутация Кеннеди как национальной домохозяйки. Он заслужил уважение, это рисует его как компетентного, хотя и идеалистичного, осмотрительного, и в то же время смелого. С другой стороны, в целом это не было столь драматичным (приземление на Луну произошло в другое время, чем предполагал Кеннеди). Нам следует во всем искать кампании и кризисы, которые сделали президентство Кеннеди столь запоминающимся.
Глава 5
ОКТЯБРЬ:
РАКЕТНЫЙ КРИЗИС
Операция в Бей-оф-Пигз[186] и берлинский кризис научили Джона Ф. Кеннеди большему, чем ему было необходимо знать, и ввели его в тайный и опасный мир высшей дипломатии. В частности, Бей-оф-Пигз было той бедой, которая многому его научила. Но более поздние события показали, что этого «образования» все же было недостаточно.
Это подтвердило его убежденность в важности Соединенных Штатов для Латинской Америки. Его политика была обращена к этому региону еще до того, как он стал президентом; Бей-оф-Пигз показал настоятельность этого. Он не хотел, чтобы позже о нем писали как об «империалисте-янки». Кроме того, еще были свежи воспоминания о «политике добрососедства» Франклина Рузвельта, и Кеннеди не хотел показаться несостоятельным в любом отношении по сравнению со своим великим предшественником. Гораздо более заставляла о себе задуматься «холодная война». Для Кеннеди, который считал, что коммунисты и Советы шли маршем по всему миру, Центральная и Поясная Америка представлялись особо подверженными риску. Кубинская революция, казалось, сделала опасность реальной и непосредственной. Быстрое превращение Кастро из партизанского героя в коммунистического диктатора было достаточно настораживающим; вероятность того, что он и его приверженец Че Гевара (аргентинец по рождению) побудят другие латиноамериканские страны последовать их примеру, не прельщала; полагали, что если это и произойдет, то они будут получать эффективную помощь из Советского Союза. Вся территория южнее Рио-Гранде могла сразу стать «красной», и что тогда осталось бы делать Соединенным Штатам? Что-то надо было предпринимать. Это была одна из немногих точек зрения, по которым Эйзенхауэр, Никсон и Кеннеди сходились во мнениях. Для Латинской Америки было бы лучше, если бы было иначе.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
