Даже не от Сулева и Виктора ждал он этих слов, верил, что они будут сказаны. Но поскольку не заметили это другие, возможно, и не знавшие хорошо деловых и прочих важных качеств Эрвина, то почему об этом молчали его друзья?
И если честно говорить, то и по сей день в самых глубоких тайниках души избитый, полуопустившийся моряк вынашивал надежду на это особое внимание, чуткость, справедливость. Ждал, верил, совершал новые ошибки, усугублявшие дело, и сердился на всех, кто оказывался рядом. Даже на случайного знакомого — Магнуса, «Носорога»…
Да, Фанни вчера рассказала что-то о Магнусе. Эрвин не знал, что жена Сулева работает на том же заводе. Что это было? Он долго рылся в памяти, но почему-то вместо Магнуса и его не очень обычной истории вспоминалась и заслоняла собою все молодая жена «Носорога», так похожая на Айме. Она возникла из темноты кабинета как живая. В самое сердце проникал немного грустный и удивленный взгляд ее больших черносмородиновых глаз. Потом она отдалилась, и вот уже издалека, из окна третьего этажа приветливо машет тонкой оголенной рукой, и ветер ласково треплет короткий рукавчик ее легкого платья — такого же, какие любит носить Айме…
Долго ворочался Эрвин с боку на бок, прикуривая одну сигарету за другой. Кучка пепла возле дивана уже была видна: начинало светать.
7.
Проснулся Эрвин с тяжелой головной болью, поздно: и на сей раз его никто не разбудил. В квартире была полная тишина, и это его встревожило. На столе нашел записку:
«Проснешься, Мореход, без нас — займись утренним туалетом. Идем сдавать бутылки, скоро вернемся. Виктор, Сулев».
Писал записку Виктор — его красивый, четкий каллиграфический почерк с легким наклоном вправо ни с чьим другим не перепутаешь!
У Эрвина тоскливо защемило сердце. Тоже мне, друзья называются — не могли разбудить. Пошли бы в магазин втроем. Или им стыдно идти в компании с ним? Ну, конечно, в этом все дело! Они теперь часто встречаются без него, они с полуслова понимают друг друга, им вдвоем хорошо, а третий, Эрвин, лишний!..
Внезапно пришедшая в голову догадка взвинтила его до предела. Он нервно прошелся по всей квартире, с ненавистью оглядывая ее уютное убранство, и еле сдерживался от желания все крушить и рубить. Ушли! Бросили одного в квартире! Стыдятся, как же с выгнанным отовсюду человеком показаться людям! Когда из-под огня, по болоту вытаскивал на себе — все считалось правильным, а теперь…
Спеша, едва брызнув на лицо водой, он судорожно закручивал кран в ванной, но струя из крана не уменьшалась, а наоборот — шла сильнее. Все попытки остановить воду ни к чему не привели. «А, черт… сорвал резьбу!..» — пробормотал он и почему-то вспомнил сломанную телефонную трубку, которую в понедельник должны заменить. Значит, опять набедокурил! Ничего себе — пустил Сулев постояльца!..
Теперь мысли Эрвина заработали в обратном направлении. Это был приступ убийственного самоанализа, когда все свои отрицательные стороны вдруг видишь крупным планом и даже положительное кажется достойным осуждения.
Действительно, жизнь, как видно, не удалась. Не на прочной основе строилась, если один нелепый случай потянул вереницу других, выбил из колеи. И кто в этом виноват? Только ли Ян Раммо? А если представить иначе все происшествие там, за рубежом? Например, так: в ответ на кощунственные слова Арведа Лелле хладнокровно заявить, что они, советские моряки, не желают выслушивать бредни предателя своей Родины и требуют немедленно прекратить эту комедию. А самое главное — не распускать руки…
Допустим, что это оказалось выше сил. Партком не понял состояния человека, спровоцированного врагом. Тебя лишили любимой работы. Но ты остался человеком, коммунистом. Нашлось дело и на берегу, знай трудись и восстанавливай прежнее уважение к своему честному имени. Да ведь как же, зря обидели! Не поняли! Не оценили! Зато «поняли» и «оценили» сомнительные дружки, которые в таких случаях появляются с непостижимой быстротой, один другого лучше.
А Сулев и Виктор отошли на второй план. Так что же теперь обижаться на них? Ах, видите ли, зависть разбирает — у них решительно все лучше, чем у тебя!.. А ты им помог в этом? Сами, до всего дошли сами и, может быть, еще дальше пойдут: ребята серьезные, талантливые, — что же еще надо для преуспевания? Это ведь не тридцать девятый год, когда Виктору, например, даже его маленький рост стал помехой в устройстве на работу — слаб, дескать, куда такого!
Эх, Эрвин, Эрвин!.. Дружил ты красиво и воевал неплохо, а скатился в подонки. Нахлебником стал у друга, да еще и недоволен…
Он с трудом закрутил кран куском оголенного провода и рукавом нательной рубашки вытер испарину на лбу. А мысли наплывали одна на другую, путались. Да, с ним случилась беда, он проявил несдержанность перед наглостью врага, но ведь свои-то должны были понять его тогдашнее состояние. Но — не поняли. А это очень горько сознавать. Очень обидно! И холеное, сурово нахмуренное лицо Яна Раммо ему сейчас ненавистнее того негодяя из западноевропейского порта, ибо там все ясно — там враг. Пусть так. Но на судоремонтном заводе, куда пришел Эрвин после пароходства, встретили его вполне благожелательно. Не рассмотрел только нутра некоторых «сочувствующих». А ведь без «белой головки» посередине стола с ними и разговор-то не клеился. Что ж, давай ее в центр, наливай по полному стакану! Вместе с хорошими отзывами о работе нового инженера-прибориста расползались по заводу «веселые» историйки о его разудалых приключениях.
Когда уволили и с завода, месяц просидел бирюком в квартире, придираясь к жене по всякому поводу и без повода. В каждом ее шаге, в каждом поступке усматривал новое подтверждение тому, что она не любит его, тяготится им — человеком, выброшенным за борт. Напрасно Айме опровергала его выдумки, напрасно призывала в свидетели свою мать, которую Эрвин уважал и любил, как родную. Нет, ему требовалось какое-то необыкновенное, особое доказательство жениной любви к нему. «Ну что же мне делать? — в отчаянии говорила измученная женщина. — В море броситься или повеситься? Чему ты больше поверишь?»
Эрвин считал, что с ним опять обошлись несправедливо, поторопились от него избавиться. Свои проступки ему казались шалостями, за которые следовало еще раз пожурить, но не выгонять вон. А то, что с ним не раз беседовали и в парткоме, и в дирекции, он за серьезный разговор не принимал, — видимо, потому, что там не стучали кулаком по столу и не топали на него ногами…
«Хорошо приняли — быстро зазнался», — зло думал он сейчас, в десятый раз намыливая руки под другим краном. — Вот и получил по носу! Дождался! А ведь и Айме, и Сулев, и даже Фанни предупреждали тогда…
Да, теперь он вспомнил, как приходили к нему на квартиру Сулев и Фанни, какие героические усилия делала жена, чтобы повлиять на него, сколько материнской мудрости и теплоты потратила на него теща, зачастившая в город, даже сестры жены, как он давал слово исправиться, а на другой день шел «поправлять голову» и к вечеру возвращался в невменяемом состоянии. И ругал на чем свет стоит «чистоплюя» Яна Раммо, испортившего ему честную солдатскую биографию.
Айме предупреждала его, что ее силы на последнем пределе, что он, Эрвин, попав в беду, не хочет из этой беды выйти, превратился в эгоиста и алкоголика.
В последний раз Айме стояла перед ним — такая решительная, непреклонная. Никогда такой красивой — ни раньше, ни после этого — Эрвин не видел жену.
Он медленно спускался по лестнице, на улице долго стоял, а потом удалялся таким маршрутом, чтоб его легко можно было увидеть из окна их квартиры. Но его никто не догонял. И чем дальше он уходил, тем больше и больше покрывался холодным потом, еще не веря, что это все, что Айме не выбежит и не вернет его.
Вот так пришло несчастье…
…За дверью, в коридоре, прозвенел шутливо-насмешливый голос Виктора:
— Мореход, грехи, что ли, не отмываются?
И густой басок Сулева:
— Не иначе.
Они стояли перед Эрвином веселые, добродушные, нагруженные всевозможными пакетами и бутылками. И что-то теплое, до боли родное, смешанное с детством, с давно забытыми мальчишескими запахами, показалось Эрвину в облике, в бесшабашно расстегнутых пальто, в озорных глазах этих двух хороших людей. Он на минуту забыл все свои неприятности. И виновато вздохнул:
— Бросили одного, а я тут аварию учинил. Вот, кран испортил…
8.
Каждому человеку хочется, чтобы о нем и думали, и говорили только хорошее. Не каждый человек может быть уверен, что это так и бывает. Когда-то Эрвин жил с открытой душой и приятным сознанием того, что у него все идет как нельзя лучше, на судне — от матроса до капитана — все о нем самого хорошего мнения, и, что греха таить, его самолюбию льстили случайно услышанные реплики о его высоком мастерстве, отличном знании морского дела. А вот по-настоящему оценил, какое это великое счастье и богатство быть авторитетом в глазах единомышленников и товарищей, лишь тогда, когда ничего этого уже не существовало…
