– Прошу внимания! – крикнула из коридора Надежда Михайловна и троекратно хлопнула в ладоши.
Шубка сияла чистым свежим мехом, в ней с первого взгляда угадывалась подлинность дорогой вещи.
– Ну как?! – прохаживаясь перед Георгием по длинному коридору своей квартиры, словно по «языку» демонстрационного зала, вертясь с ноги на ногу, приговаривала Надежда Михайловна. – Ну и как, а?! – победно спрашивала она, почему-то приподнимая плечи и вытягивая нос, – видно, последнее как-то смыкалось в ее уме с представлением о великосветскости, о шикарных женщинах избранного круга.
– Отлично, – искренне сказал Георгий, думая о том, как хороша была бы в этой шубке Катя.
– Спасибо тебе громадное! – обняла и поцеловала его в губы Надежда Михайловна.
Он настолько не ожидал этого ее порыва, что едва удержался на ногах и невольно вытер украдкой губы тыльной стороной ладони, все еще продолжая думать о том, как хороша была бы в этой шубке Катя…
Собирая к ужину, Надежда Михайловна вдруг вытащила из морозилки жестом факира бутылку водки (когда она ее туда спрятала, Георгий и не приметил), обтерла чистым полотенцем, торжественно выставила на кухонный стол.
– Такую шубку надо обмыть, иначе носиться не будет, а?! – стрельнула она в Георгия яркими, помолодевшими глазами. – Я и на базар успела забежать, купила всяких острых штучек – соленого еврейского перца, маринованного чесночка, ты ведь любишь под водочку!
– Да, вроде люблю, – удивленно улыбнулся Георгий, – но ведь жара.
– Ничего, жара не холод, – браво сказала Надежда Михайловна тоном Али-Бабы, – водка не вода – мало не выпьешь… кажется, так говорит твой Алик?
Георгий кивнул, еще не в силах примениться к новой роли своей жены, а она, будто нарочно не давая ему опомниться, хлопнула рюмку водки и замахала ладошкой с ярко накрашенными ногтями перед накрашенным ртом:
– Тьфу ты, черт, горькая до чего! Не зря я ее раньше не пила!
– Ну, ты даешь жизни! – засмеялся Георгий. – А где же Лялька? Слушай, ты забыла Ляльку?!
– Не забыла, – хитро улыбнулась Надежда Михайловна, – она внизу, во дворе, играет с девочками.
– А-а, – промямлил Георгий, не решаясь сказать вертевшуюся на языке фразу о том, что давно пора отпускать Ляльку играть во дворе, что нечего ей томиться вечерами в квартире.
Потом они выпили по второй, по третьей.
– Слушай, может, тебе хватит? – испуганно спросил Георгий.
– Это почему? – возразила захмелевшая Надежда Михайловна. – Гулять так гулять! Мне понравилось…
Все-таки Георгий настоял на чае.
– Я тебе заварю крепенького, – видя, как посоловели у нее глаза, ласково сказал Георгий, – а то сейчас Лялька придет.
– Пускай не приходит, изменница, – усмехнулась Надежда Михайловна, и было не совсем понятно – в шутку она это или всерьез. – Ты для них хороший, а я плохая, – грустно добавила она, смахивая набежавшую слезинку.
– Ну что ты, Надь… – Георгий подошел к ней, прижал к себе ее голову. – А шубка замечательная, примерь-ка еще разок!
– Да ладно…
– Примерь, примерь. – Он силой поднял жену с табурета и, подталкивая в спину, отправил в гостиную, туда, где лежала на софе шубка.
Заставляя себя не думать о том, как подошла бы эта шубка Кате, Георгий еще раз полюбовался женой, еще раз сказал о том, что новая шубка ей к лицу и что теперь хорошо бы достать такую же шапку.
– Обязательно найду! – пообещал он в искреннем порыве мужней заботы.
За чаем поговорили о матери Георгия, решили, что ее нужно навещать почаще всей семьей.
– Это я виновата, все-таки мне нужно было уступить, ты прости меня, Жора, – подразумевая свои отношения со свекровью, горячо сказала Надежда Михайловна.
– Ну что ты, это я виноват, – миролюбиво возразил он, – это мне сразу нужно было поставить все на свои места.
Одним словом, порешили на том, что мать у Георгия одна, и надо бы приучать к ней внучек, и вообще не злобиться друг на друга, не накапливать мелочные обиды, а помогать друг другу жить-поживать на белом свете, – «ведь один раз живем, и не до трехсот лет»…
Ночью Надежда Михайловна целовала Георгия отвыкшими от ласк жесткими губами и говорила, как она ему благодарна не только за шубку, но и вообще за всю прошедшую жизнь, какой он добрый, благородный, замечательный и какая она озабоченная, вздорная, порой излишне суровая с детьми, «хотя им и нельзя давать садиться на голову». Слушая все это, Георгий, как сказала бы сама Надежда Михайловна, никак не мог взять в толк «существо вопроса», не мог объяснить вдруг происшедший слом в характере его неколебимой прежде жены.
Потом он вспомнил о холодильнике, не финском «Розенлефе», что стоял на их нынешней кухне, а о маленьком «Севере», работавшем на жидком аммиаке. Тогда они снимали квартиру у порта, вернее – комнатушку с отдельным входом.
Надежда Михайловна сразу же и наотрез отказалась жить у свекрови, убежденно говоря, что настоящую семью можно создать только в том случае, когда молодожены живут отдельно от родителей. Ирочка родилась на редкость беспокойная, кричала как резаная ночи напролет, а они ходили, одурманенные постоянным недосыпанием, и уже начали злобиться друг на друга, по пустякам повышать голос, раздражаться ни с того ни с сего; уже казалось, что разрыв неминуем, близок… Вот тут-то и купили холодильник «Север» – это была их первая крупная покупка, настолько крупная, что чуть ли не месяц они сидели на макаронах и кашах на постном масле. Зато холодильник внес в их молодую жизнь заметное потепление, они вдруг сплотились воедино, и кризис миновал как-то сам собой – вскоре Георгия повысили по службе и дали ему хотя и совсем крохотную (одиннадцать квадратных метров), но зато свою комнату. А теперь, на новом витке их жизни, они сплотились при покупке лисьей шубы…
Неужели все повторяется? Повторяется ли это?..
Этого Георгий пока не знал, но было очень похоже, что повторяется. В глубине души его это радовало – как человек миролюбивый по натуре, он не хотел ни с кем враждовать, а тем более со своей женой, это утомляло его безмерно.
Георгий принужденно ласкал жену, говорил, что не обижается на нее, что она не такая уж плохая, как хочет себя сейчас представить, что во всем виновата суматошная жизнь, и прежде всего он сам, потому что он – мужчина, а от мужчины все и должно зависеть.
– Нет, – убежденно ответила она, – в семье, Жора, все зависит от женщины. Это даже я понимаю, хотя и дура.
– Ну что ты, ну что ты говоришь… Надя. Ты молодец, что ты! Зачем на себя наговариваешь…
Минут через десять она уснула глубоким тихим сном, а Георгий, высвободившись из ее объятий, стал думать о Кате и о том, как удивительно устроен человек, – вроде бы он не дает никаких поводов, а жена чувствует, что дело неладно; и почему такая странность – послеродовые побежалости на животе жены раздражают и кажутся ему чешуей, а точно такие же на животе Кати не только воспринимаются вполне нормально, но даже и умиляют его. Странно…
На бурке под тенью чинарыЛежал Ахмет Ибрагим,И, руки скрестивши, татарыСтояли молча над ним, —
вдруг вспомнилось ему полусонному, а потом почему-то сразу, без перехода:
Не дождаться мне, видно, свободы,А тюремные дни будто годы;И окно высоко над землей,И у двери стоит часовой!
С тем он и уснул. Ему снилась Катя. Сначала они куда-то шли босиком вдоль морского берега, куда-то далеко-далеко, а потом прилегли на песке – теплом, почти горячем; он нежно и властно обнял ее и прошептал на ушко:
– Катя, Катя, кажется, я люблю тебя, Катя!
– Что? Что ты сейчас сказал! – вдруг раздался голос жены – испуганный, полусонный.
Он открыл глаза. Серый предутренний сумрак, уголок платяного шкафа, свет в широком окне за спиной жены, и в этом сером, выморочном свете склонилось над ним ее безглазое лицо:
– Какая Катя?
– Что? – переспросил он, выигрывая время. – Что ты вскочила?
– Ты обнимаешь меня, а говоришь, что я Катя! – Надежда Михайловна села в постели. – Боже мой, я так и знала, я так и чувствовала в последнее время, что у тебя завелась другая женщина! Боже мой… – Она обхватила руками простоволосую голову. – Боже мой, что же теперь будет!
Георгия неприятно покоробило то, что жена сказала о Кате «завелась», как будто она насекомое.
– О чем ты говоришь? Опомнись, что ты мелешь?! – грубо оборвал он ее.
– Не ври, только, ради бога, не ври! Сейчас ты обнимал меня, а объяснялся в любви какой-то Кате.
Ты назвал ее трижды, сначала я не поняла спросонья, а в третий раз слышала совершенно отчетливо, понимаешь…
– Ну что за глупости, – как можно равнодушнее зевнул Георгий. – Правильно говорит Толстяк: «Бабо – оно и в Африке бабо!». Он сел в постели, нащупал босыми ногами тапочки, накинул халат и, не вступая с женою в спор, пошел в туалет, якобы пошатываясь со сна, а на самом деле напряженно соображая, как ему быть, как выкрутиться, что придумать… И он придумал.
