рода алхимия, изобретающая сказки там, где их раньше не существовало, – и, как и во всякой магии, лучше было не слишком-то пристально изучать механизмы ее действия. Перерезать горло жаворонку, чтобы посмотреть, за счет чего он так сладко поет, – вот как назвал бы это ее отец, имея в виду: убить то, что ты стремишься постичь.
Правда, сначала ей требовалось найти дорогу домой, но теперь они были уже в дне езды от великого леса, а вполне вероятно, что после убийства госпожи Блайт и ее дочери придется уехать еще дальше от него. Лесник еще раз напомнил ей, что может лишь обработать ее рану, но не исцелить ее, и он по-прежнему был убежден, что Церера не сможет вернуться в свой собственный мир, пока они не выяснят, что привело ее в этот. Кроме того, оставался еще и факт пропажи ребенка. Церера не совсем понимала, что конкретно она или они вместе могут по этому поводу предпринять, – знала лишь, что надо что-то делать.
– Тебе следует отдохнуть, – сказал Лесник.
– Я еще не настолько устала, чтобы хотелось спать, – ответила Церера. – Почему бы вам не рассказать мне еще какую-нибудь историю? Хотя не сказку о фейри – только не в этот раз. Вообще-то почему бы вам не поведать что-нибудь о себе? Я мало что знаю о вас, кроме вашего имени, а оно больше похоже на род занятий, чем на что-либо другое.
Она вернулась к своим воспоминаниям о «Книге потерянных вещей». Особенно запомнилась ей одна из прочитанных в ней историй – о Красной Шапочке. Даже в детстве эта сказка всегда была одной из ее самых любимых.
– Придумала! – оживилась Церера. – Расскажите мне сказку о себе и ликантропах.
После едва заметных колебаний, говоривших о застарелых муках совести, Лесник подчинился.
Вторая сказка лесника
В какие-то незапамятные времена, когда я был гораздо моложе и практически ничего не боялся (ведь чем старше мы становимся, тем чаще нас посещает страх, сближая нас с детьми, которыми мы некогда были), в мою хижину пришел один крестьянин, который спросил, не могу ли я помочь ему разыскать его дочь, которая пропала уже несколько дней назад. Она пошла в лес за ягодами и не вернулась. Крестьянин и его жена искали ее, но безуспешно. Они опасались, что на нее могли напасть дикие звери, но не видели ни крови, ни следов какого-нибудь всадника, который мог бы похитить ее. И она не была настолько уж недовольна своей участью, чтобы покинуть их, даже не сказав ни слова на прощание. Все ее мирские блага остались в их доме, сказал этот старый крестьянин, и она была любима так, как только может быть любима любая дочь.
Так что я пошел с ним, поскольку не мог повернуться к нему спиной в столь горестный для него момент. Бездействовать перед лицом чужого несчастья – значит быть ничем не лучше тех, кто мог изначально стать его причиной, и мерило лучших из нас – это способность правильно соотнести наши собственные неудобства с тяжестью чужой боли.
Я отправился в деревню и поговорил с теми, кто знал эту девушку, но все подтвердили правдивость слов ее отца: это была счастливая молодая женщина, которую все любили, и она была столь же предана своим родителям, как они были преданы ей. Жители деревни тоже помогали в поисках, но им повезло не больше, чем ее матери и отцу. Их усилия, наверное, даже в чем-то помешали какой-либо перспективе спасения, поскольку в своих неуклюжих попытках помочь они могли скрыть ключи к разгадке судьбы этой девушки: сломанную ветку здесь, отпечаток ноги на мху там… От таких вот маленьких знаков порой может зависеть человеческая жизнь.
С первыми лучами солнца я вошел в лес, а поскольку зрение у меня было острей, чем у жителей деревни, и это была не первая моя подобная вылазка, я скоро напал на след того, кто ее похитил: заметил сдвинутый камень у каменистого русла ручья и часть единственного отпечатка в грязи – глубокого, как будто оставленного человеком с тяжелой поступью или несущим тяжелую ношу. Но след этот вызвал у меня недоумение, поскольку хоть длиной он был с мужскую ступню, а в грязи отчетливо отпечатались босая пятка с подошвой, пальцы ног почему-то оставили и отпечатки длинных когтей. Если это был человек, то какой-то очень странный, а если зверь, то он умел ходить на двух ногах, причем у него хватило ума воспользоваться ручьем, чтобы скрыть свой путь к бегству.
Но теперь у меня был запах, и эта тварь больше уже не могла укрыться от меня. Я нашел то место, где она выбралась из воды, в самой глубине самых старых и темных уголков этого леса, и снял с тернового куста лоскуток ткани – фиолетовый, как и платье похищенной девушки. Я неуклонно продвигался дальше, даже когда начала опускаться ночь, пока не услышал женский плач.
В неглубокой лощине зияли входы в пять пещер, а на самом дне ее лежали три девушки, связанные по рукам и ногам виноградными лозами, и на самой младшей из них было фиолетовое платье. Позади них стояли три фигуры – полулюди-полуволки. Прямо у меня на глазах один из них наклонился и лизнул девушку в фиолетовом платье прямо в губы – только для того, чтобы другой из волколюдей, самый крупный и сильный из них, полоснул его лапой, прочертив на груди своего соперника кровавые полосы.
– Моя! – рявкнул он, и хотя другой зарычал, но все же отступил.
И тут из лаза в одну из пещер донесся женский голос, и на свет вышла женщина в изодранном красном плаще. Следом за ней выбрался огромный серый волк, и она любовно провела пальцами по его шерсти.
– Не ссорьтесь, сыновья мои, – сказала она. – У нас есть по одной для каждого из вас, и все они станут прекрасными женами – а если и нет, то есть и другие аппетиты, которые они способны удовлетворить.
Но в ее тоне слышалось предостережение – мол, если они продолжат препираться между собой, то им придется считаться с ней и они еще больше об этом пожалеют.
Услышав эти слова, ее сыновья одобрительно завыли на луну.
– А как же я, матушка?
Из тени выступила еще одна такая же тварь, только поменьше остальных и женского пола.
– А тебе придется обождать, дочь моя, – ответила женщина, – ибо мужчин трудней поймать, хоть и легче приручить. Настанет и твой черед, обещаю тебе.
Я
