Несколько другое отношение к соседним землям было у московских князей.
Пожалуй, именно они первыми осознали, что церковь по сути представляет уникально организованный аппарат, который может проводить в соседних княжествах подготовительную работу, готовящую «почву» для их присоединения к Москве. В уже христианизированных славянских землях эта работа прикрывалась собиранием всех православных общин в русских княжествах под единое митрополичье управление. В землях «идолопоклонников» московские владетели всячески поощряли обращение в христианство. Это ведь далеко не случайно — именно когда московские князья порешили оттяпать у Новгорода пермские, югорские, печорские земли и основали в 1207 году на пути от этого города к Уралу свой форпост, Великий Устюг, одной из первых строек в новом городе стал монастырь — для распространения среди инородцев веры Христовой. Недаром именно тогда, в 1212 году, инок Киево-Печерской лавры Кукша был благословен идти с проповедью Христовой к обитателям уральских лесов и болот. Но обращение в новую веру пермяков и вогуличей не форсировалось. Когда Кукша сгинул в дебрях печорской тайги, это не стало поводом ни для репрессий, ни для резкого наращивания числа миссионеров. Церкви и монастыри Великого Устюга ставили неспешно, терпеливо укореняя бастионы новой веры. Великолепие культовых зданий, красота православного богослужения, яркие рассказы об истории Спасителя и деяниях святых апостолов и угодников тоже призваны были убеждать аборигенов в преимуществе Христовой веры. Не могла также не оказать влияния на отношения коми и вогуличей к новым святым простая и здравая мысль: боги народа, берущего дань, наверняка сильнее богов народа, дань дающего. Недаром им воздают честь столь роскошно и величаво. Среди инородцев, жителей Великого Устюга, появилось немалое число прихожан христианских церквей. Съезжавшиеся на торговлю в город окрестные аборигены тоже с любопытством захаживали в храмы и приглядывались к идущим там службам, восхищались иконами и резьбой алтарей.
Но радикально дело обращения идолопоклонников-коми в «истинную веру» сдвинулось с места только во времена Дмитрия Донского.
Этот великий князь Московский был и великим воином, и столь же великим политиком. Замыслив сокрушить татар, он прозорливо наметил пути достижения задуманного. Главным было объединить усилия русских князей. Их уже объединяла вера, на нее и следовало опереться. Показывая себя набожным сыном церкви, Дмитрий исподволь превращает ее в один из «отделов» своего обширного хозяйства, в котором он вправе поддерживать нужный ему, владетелю, порядок. Не понравился митрополит, направленный византийским патриархом, — не принимает его, назначает собственного. Церковь отнюдь не противится власти Московского князя, ибо Дмитрий щедро дарит монастырям земли, уменьшает им налоги, устанавливает многие другие льготы. И тем делает церковь своим верным союзником. Могущество церкви прирастает числом ее приверженцев, и в этом князь Московский ей помощник.
Политическая мудрость Дмитрия Донского проявилась и в том, что он приближает к себе, делает близким советником монаха Сергия Радонежского, фанатичного сторонника объединения русских земель, который пользовался большим моральным авторитетом среди православных церковников.
От этого крепкого союза князя Московского с церковью заметно увеличивались мощь и самоуважение их обоих. Видимо, не случайно именно в пору, когда Дмитрий стал уже настолько уверен в себе, что записал в договоре с побежденным им князем Михаилом Тверским (в 1375 году): «Будем ли мы в мире с татарами это зависит от нас… Если же мы пойдем на них, то и тебе с нами идти…» В среде русского священства начинает вызревать истовая убежденность в великом предназначении и русского народа, и его православной веры. Эта убежденность вскоре отлилась в чеканной формуле «Москва — Третий Рим»!
Именно в XIV веке в окрепшем русском монашестве появилась традиция ставить монастыри в «пустынях» — не обжитых христианским миром местах, куда они уходили от мирской суеты (до того все почти монастыри на Руси ставились в крупных городах либо возле них и основывались на деньги и при помощи князей и бояр, обслуживая в общем-то их личные интересы). Монахи осознали свою роль хранителей веры. Одновременно они несли в «пустые» места, куда приходили, и культуру землепользования, земледелия — чем-то жить надо! Монастыри-«пустыни» становились, таким образом, и островками окультуренной земли, пригодной для успешного земледелия в глухих необжитых местах. Постепенно они обрастали «мирскими» поселениями, часто — язычников, постепенно принимавших христианство.
Воспитанный в традициях греческой церкви, Дмитрий накрепко усвоил и один из главнейших постулатов византийских правителей: народ, принявший веру из рук твоих подданных, непременно становится твоим вассалом. Поэтому Дмитрий Московский всячески поощрял Сергия Радонежского, лично основавшего немало монастырей в «пустынях» и благословлявшего на такое дело многих своих учеников. Всего ими было открыто около двух десятков монастырей. И они не зависели ни от князей, ни от бояр — только от митрополита московского и, естественно, от Московского великого князя.
Политика Дмитрия Донского дала мощный импульс массовой христианизации Урала. Непосредственного и ярого исполнителя этого труднейшего предприятия великий князь Московский нашел в кругу друзей Сергия Радонежского. Особенно привлек внимание князя ростовский монах Стефан — честолюбивый, широко образованный, жаждущий высокого церковного подвига. Стефан возводится в сан иеромонаха, снабжается всем необходимым, а главное — охранными грамотами великого князя Московского, гарантирующими ему помощь устюжского гарнизона, и отправляется на великий церковный подвиг — ставить монастыри в «пустынях» и крестить приуральских язычников.
Так началась одна из самых значительных в истории православной церкви проповедническая миссия подвижника веры Христовой Стефана Пермского, причисленного впоследствии к лику святых.
Стефан Пермский
Степан Храп, в монашестве отец Стефан, родился (примерно) около 1330 года в семье скромного псаломщика Успенской соборной церкви Великого Устюга Семена Храпа. (Правда, не все убеждены, что прозвище Храп (нахал, наглец) получил малозаметный член церковного причта. Некоторые исследователи считают, что этого «титула» был удостоен сам пермский святитель от московских церковных иерархов, возможно, за его независимую манеру держать себя. Прославленный миссионер Стефан Пермский, вполне допустимо, мог позволить себе не очень к ним почтительное отношение. (Но это из области предположений.) Мать будущего великого проповедника звали Марией. Как повествуют летописи и «жития», она была женщиной простого рода. Авторы «Истории Урала с древнейших времен до 1861 года» утверждают (с. 232), что по происхождению она была коми-зырянкой.
Бытует в церковных кругах легенда: когда Марии было только еще три годика, шла она однажды по улице вместе с родителями, возвращаясь с обедни. И местный юродивый Прокопий, завидя ее, упал перед ней на колени, славя Марию как мать будущего великого учителя коми-пермяцкого народа. Кстати, потом этот юродивый был в дружеских отношениях с семьей Семена-причетника.
Юный Степан оказался очень смышленым ребенком.
Он с самых ранних лет выделялся среди сверстников — обостренной пытливостью, редкой способностью к изучению языков. Он одинаково хорошо уже в детстве говорил и по-русски, и на коми языке. Причем вряд ли что-либо понуждало его к изучению этого языка, кроме природной любознательности…
В процессе обучения грамоте у устюжских учителей росла у молодого человека страсть к познанию. И он решает отправиться в ростовские монастыри, где тогда обретались действительно высокообразованные люди — знатоки Священного Писания, толкователи и комментаторы его, владевшие не одним языком. Видимо, уже к этому времени в нем зародилось желание как-то проявить себя. Он рано, по впечатлениям современников, осознал трагедию скоротечности земной жизни человека, и принял твердое решение — за отпущенный ему Богом срок свершить какое-либо великое деяние. Может быть, под влиянием поведанной ему легенды, или в результате изучения деяний отцов церкви — миссионеров, у него сложилось твердое убеждение, что таким деянием должно быть широкое крещение родных ему по крови коми-зырян и спасение тем их душ от вечных мук в аду.
По прибытии в монастырь Стефан сразу обратил на себя внимание и его руководителей, и церковных иерархов. Как редкостной тщательностью в исполнении обрядов, так и неограниченной жаждой познания. Вот что пишет о его тогдашнем бытии живший с ним одновременно в ростовском монастыре «Затвор» монах Епифаний Премудрый (написавший впоследствии прекрасные биографии «Повесть о Стефане Пермском» и «Житие Сергия Радонежского»): «…Стефан с прилежанием читал книги, стремился до конца понять, о чем говорит каждый стих словес, и правильно его истолковать… Постоянно пребывал он в трудах, все делал своими руками трудолюбиво и святые книги писал весьма искусно и быстро…» Как свидетельствует Епифаний, мечта о миссионерстве в Стефане не угасала, напротив, устремляла в свое русло все дела его в монастыре. Наверняка из бесед с опытными проповедниками, из изучения трудов деятелей церкви Стефан сумел достаточно полно представить объем труда миссионера. И обязательность полуголодного существования на подножном корму в необжитых местах (а если и в обжитых — кто его, чужака, накормит?). Готовность к жестоким, непредсказуемого хода дискуссиям с убежденными поклонниками богов предков и умение говорить на языке тех, к кому обращена проповедь. И при всем при том всегда помнить: жизнь твоя висит на волоске, язычникам ничего не стоит погубить проповедника. А ведь к этому их будут непременно побуждать служители отрицаемых кумиров. Переход паствы от веры в идолов к христианству лишал их дохода и власти, значимо понижал их общественный статус (служитель отвергнутого бога?!). Не допустить этого становилось для них жизненно важно. И кровь чужака-проповедника становилась часто необходимой искупительной жертвой старым богам…
