Отложив книгу, она решила лучше подумать о путешествии в Лурд, до которого оставалось только тринадцать дней. Она рисовала себе счастливые хлопоты при отъезде — новое пальто, приберегаемое как раз ради этого случая; поездку по Франции, веселую, точно вылазка на пикник; первые проблески туманов, что клубятся у подножия Пиренеев; одетые в снега горные вершины; сам Лурд, с его деловой суматохой, с ощущением, будто все тут всегда en fête note[6]. Компания из Тойнтон-Грэйнж, за исключением двух католиков, Урсулы Холлис и Джорджи Аллана, не входила в состав официальной делегации паломников из Англии, не посещала мессу и с подобающей скромностью жалась позади толпы, когда епископы в темно-красных одеяниях медленно возглавляли шествие по Розари-сквер, поднимая перед собой дароносицу. Но как же все это было восхитительно, красочно и захватывающе! Свечи, сплетающие узоры света, яркие краски, пение, ощущение, что ты принадлежишь миру, в котором болезнь почетна и более не считается чем-то чуждым, враждебным, уродством не только тела, но и духа. Осталось только тринадцать дней. Грейс мельком подумала, что бы сказал об этом нетерпеливо поджидаемом удовольствии ее отец, протестант без страха и упрека. Впрочем, она советовалась с отцом Бэддли о том, прилично ли ездить в паломничество, и ответ его был более чем ясен. «Дорогое мое дитя, вы радуетесь переменам и путешествию — так почему бы и нет? И уж никому и в голову не придет, будто поездка в Лурд хоть чем-то вредна. Помогите Уилфреду отпраздновать его сделку со Всемогущим».
Грейс задумалась об отце Бэддли. Ей до сих пор было трудно осознать, что она никогда больше не будет беседовать с ним во дворике для пациентов или молиться в «тихой» комнате. Мертв. Вялое, нейтральное, некрасивое слово. Короткое, бескомпромиссное. Не слово, а обрубок. А как подумаешь — одно и то же слово для растения, животного или человека. Интересная мысль. Казалось, могли бы придумать другое, более впечатляющее или значительное название для смерти человека. Хотя с какой бы стати? Он ведь лишь часть того же творения, разделяет со всеми общую жизнь, дышит тем же воздухом. Мертв. Ей так хотелось почувствовать, что отец Бэддли и поныне с ней, но не получалось. Это просто неправда. Они все уходят в мир света. Уходят прочь — и более не интересуются живыми.
Надо бы выключить свет. Электричество так дорого — если она не намерена читать, то лучше лежать в темноте. «Освети тьму нашу и упаси нас от всех опасностей ночи» — мать Грейс всегда.любила эту коротенькую молитву. Только сейчас опасностей нет, лишь бессонница и боль: привычная, переносимая боль, почти приветствуемая, как старая подруга, потому что Грейс знала, что может справиться с ней, и та новая, пугающая боль. Вот ей-то очень скоро придется кого-нибудь озаботить…
Занавески задрожали в порыве ветра. Раздался внезапный лязг, такой неестественно громкий, что на секунду у Грейс сердце перехватило от страха. Послышался скрип металла по дереву. Мэгги не проверила окно перед тем, как укладывать Грейс на ночь. Теперь же слишком поздно. Кресло Грейс стояло рядом с кроватью, но она не могла перебраться туда без посторонней помощи. Ничего, все будет в порядке, если ночь не выдастся слишком бурной. И Грейс в полной безопасности, никто не залезет в окно. В Тойнтон-Грэйнж красть нечего. А за трепещущей белой занавеской только черная пустота и темные утесы, тянущиеся к бессонному морю.
Занавеска раздулась, превратившись в белый парус, в изгиб света. Грейс даже вскрикнула — так это было красиво. В лицо ей подул свежий ветер. Она обернулась к двери и, приветственно улыбнувшись, попросила:
— Окно… вы не могли бы…
Однако она не закончила фразы. Отпущенного ей на земле времени оставалось не более трех секунд. Грейс увидела, как фигура в плаще с опущенным налицо капюшоном быстро шагнула к ее постели, точно призрак, — знакомая и все-таки чудовищно иная, чем обычно. Услужливые руки теперь несли сокрушительную смерть. Не сопротивляясь — ибо сопротивляться было не в ее характере, да и как бы она могла сопротивляться сейчас? — Грейс успела перед смертью ощутить сквозь тонкий слой целлофана очертания сильной и теплой, странно успокаивающей человеческой руки. Потом эта рука потянулась к лампе и деликатно, не касаясь деревянной подставки, выключила свет. А через пару секунд свет снова включился, и, словно озаренная запоздалой мыслью, фигура в плаще взяла томик Троллопа, тихо перелистала страницы, нашла зажатый цветок и сильными пальцами раздавила его. Затем рука вновь двинулась к выключателю и в последний раз погасила свет.
IV
Наконец они вернулись в комнату Урсулы. Хелен Рейнер с тихой решительностью закрыла дверь и на мгновение, точно совсем выдохшись, прислонилась к ней спиной. Потом быстро подошла к окну и двумя проворными взмахами руки задернула занавески. Комнату наполнило ее тяжелое дыхание. Путешествие выдалось не из легких. Хелен ненадолго оставила Урсулу в медицинском кабинете, потом сходила за креслом и прикатила его к лестнице. Как только они туда доберутся, все будет хорошо. Даже если их и заметят вместе на первом этаже, подумают, будто Урсула вызвала сиделку звонком и та возила ее в ванную. Лестница составляла серьезное препятствие, и спуск по ней, когда Хелен полуподдерживала-полунесла Урсулу, оказался утомительным и шумным: пять долгих минут пыхтения, скрипящих перил, выдаваемых свистящим шепотом указаний, сдавленных стонов молодой женщины. Просто чудо, что по холлу за это время никто не прошел. Быстрее и проще было бы воспользоваться лифтом в большом доме, но лязг металлической решетки и шум мотора перебудили бы половину домашних.
И вот они в целости и сохранности пробрались в спальню. Хелен, бледная, но спокойная, взяла себя в руки и, отойдя от двери, принялась с обычной профессиональной ловкостью укладывать Урсулу в постель. Обе не произнесли ни слова, пока задача не была выполнена и Урсула не вытянулась в напряженном, испуганном молчании.
Хелен нагнулась, склонив свое лицо совсем близко к лицу Урсулы, до неприятности близко. В свете лампы Рейнер было видно как под увеличительным стеклом: все черты больше и грубее, поры похожи на миниатюрные кратеры, два не вырванных волоска торчат, точно щетинки, из уголков рта. Дыхание у Хелен было чуть кислым, Урсула даже удивилась, как это она не замечала этого прежде. Зеленые глаза стали крупнее, выпученнее. Хелен лихорадочно нашептывала Урсуле инструкции, сея смертоносные предупреждения.
— Когда выбывает очередной пациент, ему надо либо брать кого-то из списка очередников, либо сдаваться. Он не может вести приют менее чем с шестью больными. Я заглянула в учетные книги, которые он оставил в кабинете, и теперь я знаю. Он либо все продаст, либо передаст «Риджуэл траст». Если вы хотите выбраться отсюда, есть способы и получше, чем кончать с собой. Помогите мне устроить так, чтобы он все продал, — и вернетесь в Лондон.
— Как?
Урсула поймала себя на том, что шепчет в ответ, как заговорщица.
— Он устроит то, что называет «семейным советом». Он так всегда делает, когда надо решить что-то важное и влияющее на жизнь домочадцев. Каждый выскажет свое мнение. А потом мы на час расходимся, чтобы все хорошенько обдумать в тишине и покое. После этого голосуем. Не позволяйте убедить вас проголосовать за «Траст». Так вы останетесь тут на всю жизнь, как в ловушке. Властям трудно подыскать место для молодежи с хроническими заболеваниями. Раз и навсегда убедившись, что за вами ухаживают, они вас никогда никуда не переведут.
— А если Грэйнж закроется, неужели меня действительно отправят домой?
— Им придется. Во всяком случае, в Лондон. Ведь ваш постоянный адрес еще там. Вы в юрисдикции тамошних властей, а не дорсетских. А вернувшись, вы его по крайней мере увидите. Он сможет вас навещать, вывозить на прогулку, брать на выходные. Кроме того, ваша болезнь не в такой уж глубокой стадии. Не понимаю, почему вам не осесть вместе в какой-нибудь квартирке для семьи инвалидов. В конце концов, он ведь женат на вас. У него есть обязанности. Урсула попыталась ей объяснить:
— Мне все равно, что это за обязанности и что за права. Я хочу, чтобы он любил меня.
Хелен засмеялась — хриплым, неприятным смехом.
— Любовь. Только и всего? Разве не этого мы все хотим? Так нельзя же любить того, кого не видишь. С мужчинами это не срабатывает. Вам надо вернуться к нему.
— А вы не расскажете?
— Нет — если и вы пообещаете.
— Голосовать, как вы велели?
— И помалкивать о том, что вы хотели покончить с собой, про все, что произошло этой ночью. Если кто-то упомянет, что слышал шум в доме, — то вы мне звонили, а я возила вас в туалет. Узнай Уилфред истину, он отправит вас в лечебницу для душевнобольных. Вы ведь этого не хотите, правда?
