— Это вы напечатали?
Она скользнула по письму взглядом, даже не поднимая бумаги. Глаза ее вспыхнули, по шее волной растеклось красное пятно. Дженни со свистом втянула в себя воздух, хотя голос ее оставался спокоен.
— С какой бы стати мне это печатать?
— Могу предложить несколько объяснений. Так это вы?
— Конечно же, нет! Никогда прежде этого не видела! Она снова пробежала глазами письмо, презрительно и небрежно.
— Сплошная глупость… Ребячество.
— Да, жалкая попытка. Думаю, сделанная наспех. Подозреваю, вы ее не слишком высоко оценили. Гораздо меньше фантазии и изобретательности, чем в остальных.
— Каких еще остальных?
— Полноте. Давайте начнем с письма, полученного Грейс Уиллисон. Оно делает вам честь. Весьма изобретательно и остроумно составленное, с таким расчетом, чтобы отравить ей радость от общения с единственным настоящим другом, которого она здесь завела. И в то же время оно слишком грязное, чтобы Грейс могла его кому-нибудь показать. Разумеется, за исключением полицейского. Даже мисс Уиллисон показала бы его полицейскому. Во всем, что касается непристойности, мы пользуемся прямо-таки врачебными привилегиями.
— Она не посмела бы! И я вообще не знаю, о чем вы говорите!
— В самом деле не посмела бы? Жалко, вы не можете ее спросить. Вы же знаете, что она умерла?
— Это не имеет ко мне никакого отношения.
— По счастью для вас, я тоже так думаю. Она была не из тех, кто кончает с собой. Правда, мне интересно: вам так же повезло — или не повезло — с другими вашими жертвами? Например, с Виктором Холройдом.
Дженни уже не могла скрыть ужаса. Тонкие руки сжимали и вертели расческу в отчаянной пантомиме.
— Я не виновата! Я никогда не писала Виктору! Я никогда никому не писала!
— Вы не так умны, как вам кажется. Вы забыли об отпечатках пальцев. Должно быть, просто не осознавали, что в лаборатории их различат даже на бумаге. И еще вопрос времени. Все письма получены после вашего переезда в Тойнтон-Грэйнж. Первое — до появления Урсулы Холлис. Думаю, Генри Каруардина тоже смело можно вычеркнуть из числа подозреваемых. Я даже знаю, почему эти письма прекратились после гибели мистера Холройда. Вы поняли, как далеко зашли? Или надеялись, что все сочтут виновником его? Но полиция быстро выяснит, что письма написаны не мужчиной. А еще тест на слюну. Только у пятнадцати процентов населения нельзя по слюне определить группу крови. Досадно, что вы не знали этого перед тем, как облизывать конверты.
— Конверты… никаких конвертов не было…
Она ахнула и в ужасе уставилась на Дэлглиша. Глаза у нее расширились от страха. Румянец схлынул, сменившись смертельной бледностью.
— Да, конвертов не было. Записки были сложены и подсунуты в книги, которые читали жертвы. И об этом не знал никто, кроме получателей и вас.
— Что вы намерены предпринять? — спросила Дженни, не глядя на него.
— Еще не знаю.
Дэлглиш и правда не знал. Он испытывал странную смесь смущения, гнева и стыда. Перехитрить ее оказалось так просто — просто и недостойно. Дэлглиш видел себя отчетливо, словно со стороны: он, сильный и здоровый, величественно осуждает ее слабость, выносит приговор, но откладывает его исполнение. Отвратительная картинка. Дженни заставила Грейс Уиллисон страдать. Однако она по крайней мере могла претендовать хоть на какие-то психологические извинения. А какая доля его гнева и отвращения порождена чувством вины? Что он, лично он, сделал, чтобы скрасить последние Дни Грейс Уиллисон? И все же с Дженни надо что-то делать. Едва ли в настоящее время от нее можно ждать новых пакостей—а вот в будущем… И Генри Каруардин, наверное, имеет право знать. А еще Уилфред и представители «Риджуэл траст», если они возьмут верх. Иные сказали бы, что Дженни нуждается в помощи. Предложили бы современные ортодоксальные утешения, обратились бы к психиатру. Дэлглиш не знал. Это лекарство не относилось к числу тех, в которые он хоть сколько-нибудь верил. Возможно, оно бы потешило тщеславие Дженни, помогло бы ей утвердиться в осознании своей значимости, в том, что ее принимают всерьез. Однако если жертвы молчали — хотя бы ради того, чтобы уберечь Уилфреда от лишних тревог, — имел ли он, Дэлглиш, право оспаривать их решения, злоупотреблять оказанным ему доверием? В своей работе он привык тщательно изучать правила. И даже когда принимал необычное решение, его моральные принципы — если тут можно употребить это выражение, хотя сам Дэлглиш никогда этого не делал — оставались ясны и незыблемы. Наверное, болезнь подточила не только его силы, но и волю и способность судить здраво — ибо эта унылая проблема поставила коммандера в тупик. Оставить запечатанное письмо с тем, чтобы Энсти или его преемники вскрыли его в случае новых неприятностей? Нет, к такой театральной и жалкой уловке прибегать и вовсе смешно. Ради Бога, ну почему он не может вынести прямого решения? Как бы Адаму хотелось, чтобы отец Бэддли был жив, как хотелось переложить на его хрупкие плечи эту ношу… Наконец он сказал:
— Я предоставлю вам самой сказать жертвам, что вы во всем виноваты и что такого больше не повторится. И лучше, чтобы это и правда больше не повторялось. Оправдание выдумайте самостоятельно. Я понимаю, что вам не хватало внимания, как в вашей прошлой больнице, но зачем компенсировать это, заставляя страдать других?
— Они ненавидят меня.
— Разумеется, нет. Вы себя ненавидите. Вы писали письма кому-нибудь, кроме мисс Уиллисон и мистера Каруардина?
Дженни застенчиво покосилась на него из-под ресниц.
— Нет. Только им двоим.
Наверняка лжет, подумал устало коммандер. Скорее всего Урсула Холлис тоже получила письмо. Навредит он или поможет, если спросит у нее самой?
Голос Дженни Пеграм стал сильнее и увереннее. Подняв левую руку, она принялась причесываться, завесив лицо волосами.
— Я никому здесь не нужна. Все меня презирают. Никто не хотел, чтобы я сюда приезжала. Я и сама не хотела. Вы могли бы мне помочь, но вам тоже нет до этого дела. Вы даже слушать меня не хотели.
— Пусть доктор Хьюсон отвезет вас к психиатру, ему и изливайте душу. Психиатрам платят за то, что они слушают самовлюбленных невротиков. А мне — нет.
Закрыв за собой дверь, Адам пожалел, что ответил так злобно. Впрочем, он знал, что его спровоцировало: внезапное воспоминание о съеженном, уродливом теле Грейс Уиллисон в дешевой ночной рубашке. Хорошо, подумал Дэлглиш в припадке отвращения к себе, что он решил уйти с работы, раз жалость и гнев могут настолько вывести его из душевного равновесия. Или все дело в Тойнтон-Грэйнж? Это место определенно действовало ему на нервы.
Он быстро зашагал по коридору. Дверь комнаты, соседней со спальней Грейс, отворилась, и коммандер увидел Урсулу Холлис. Она поманила его и откатила кресло, освобождая проход.
— Нас попросили ждать у себя. Грейс умерла.
— Да, я знаю.
— Что с ней? Что случилось?
— Еще никто не знает. Доктор Хьюсон назначил вскрытие.
— Она не покончила с собой?
— Не знаю. Нет, похоже, мирно скончалась во сне.
— Вы имеете в виду, как отец Бэддли?
— Да, совсем как отец Бэддли.
Они помолчали, глядя друг на друга. Дэлглиш спросил:
— Вы ничего не слышали этой ночью?
— О нет! Ничего! Я спала очень крепко после того, как Хелен побывала у меня.
— Вы бы услышали, если бы она позвала или кто-нибудь к ней зашел?
— Да, если бы сама не спала. Иногда Грейс так храпела, что я заснуть не могла. Но я не слышала, чтобы она звонила, и отключилась она раньше. Я выключила свет примерно в половине первого и, помню, еще подумала, что у нее совсем тихо.
Дэлглиш двинулся к двери, однако там помедлил, чувствуя, что Урсуле не хочется его отпускать.
— Вас что-то тревожит?
— Нет-нет! Ничего. Нервничаю из-за Грейс от незнания. Все так загадочно. Так ведь сделают вскрытие… В смысле, уж вскрытие-то покажет, от чего она умерла.
— Да, — ответил он без особого убеждения, словно пытаясь ободрить себя, а не ее, — вскрытие покажет.
VIII
Джулиус в одиночестве ждал его в холле у главного входа, и вместе они вышли из Тойнтон-Грэйнж навстречу ясному утру. Шагали молча, чуть поодаль друг от друга, словно связанные невидимой нитью: каждый погружен в свои мысли, глаза устремлены на каменистую тропку. Дэлглиш был рад, что его спутник молчит. Он думал о Грейс Уиллисон, пытался понять и проанализировать истоки собственного беспокойства и тревоги—эмоций, которые казались ему чуть ли не до извращения нелогичными. На теле покойной не обнаружилось никаких видимых следов насилия, ни посинения, ни сыпи на лице, никакого беспорядка в комнате — ничего необычного, кроме незапертого окна. Она лежала, окоченев в покое естественной смерти. Откуда же эти иррациональные подозрения? Он ведь профессиональный полицейский, а не ясновидящий, привык работать, основываясь на фактах, а не на интуиции. Сколько вскрытий проводится за год? Кажется, более ста семидесяти тысяч? Сто семьдесят тысяч смертей, которые потребовали хотя бы предварительного расследования. И в большинстве случаев нашелся бы очевидный мотив для убийства — как минимум у одного-единственного заинтересованного лица. Только жалким отбросам общества нечего оставить своим близким — пусть даже самого скудного наследства, незавидного для искушенного взгляда. Любая смерть кому-то выгодна, кого-то делает богаче, снимает тяжесть с чьих-то плеч — будь то ответственность, сопереживание чужой боли или тирания любви. Каждую смерть можно считать подозрительной, если хорошенько приглядеться к мотивам окружающих, — это утверждение справедливо настолько же, насколько справедливо и обратное: каждая смерть в конечном итоге является естественной. Старый доктор Блессингтон, один из первых и самых блестящих судебных патологоанатомов, научил Дэлглиша этой нехитрой мудрости. Вскрытие, ставшее последним вскрытием доктора, было первым вскрытием для молодого констебля Дэлглиша. У обоих тряслись руки — хотя, едва проведя первый разрез, старик мгновенно обрел былую твердость хирурга. На столе лежало тело сорокадвухлетней рыжеволосой проститутки. Ассистент двумя движениями затянутых в перчатки рук вытер ее лицо от крови, грязи, толстого слоя румян и пудры, оставив его бледным, уязвимым и анонимным. Именно эти сильные живые руки, а вовсе не смерть, лишили лицо погибшей какой бы то ни было индивидуальности. Старый Блессингтон демонстрировал премудрости мастерства:
