Громкие удары кнута помешали Луицци услышать конец фразы.
Лошади бешено помчались вперед и вскоре нагнали крестьян; те преградили дорогу экипажу и попытались любыми способами взобраться на дилижанс, чтобы настигнуть Фернана, который, как они думали, успел уйти далеко вперед. Но кучер ответил категорическим отказом, и форейтор, подстегивая лошадей криком, кнутом и шпорами, оставил вскоре далеко позади возмущенную толпу.
Ни один из пассажиров не проронил ни слова, пока экипаж окончательно не оторвался от преследователей; тогда кто-то спросил, что же стало с Фернаном, и Луицци рассказал, где спрятался юноша. К этому моменту дилижанс оказался в достаточно уединенном месте; и вдруг лошади стали. Форейтор спрыгнул на землю и пронзительно крикнул:
— Ну, ничтожный пакостник, спускайся!
Барон выглянул в окно и узнал экс-капитана, одетого в блузу форейтора. В этот момент показался Фернан.
— Что вам угодно, сударь? — холодно произнес он, подойдя к мнимому форейтору.
— Мне угодно пробить тебе башку! — завопил Анри. — Прямо сейчас, здесь!
— Я буду драться с вами на следующей станции.
— А! Хочешь увильнуть, трус! — С этими словами Анри сделал угрожающий жест, нимало не смутивший Фернана. Напротив, молниеносно схватив выброшенную вперед руку Анри, он увлек его за собой, подошел к дилижансу, свободной рукой на добрый дюйм оторвал тяжеленный экипаж от земли и только тогда отпустил противника.
— Как видите, — улыбнулся он, — в подобного рода игре у вас нет ни малейшего шанса. Я же сказал: на следующей станции буду к вашим услугам. Поскольку вы предлагаете драться, без всякого сомнения, не на жизнь, а на смерть, думаю, вы не найдете ничего плохого в том, что я отдам кое-какие распоряжения.
И, не обращая больше внимания на противника, он вежливо и негромко обратился к Луицци:
— Окажите мне любезность, прошу вас — будьте моим секундантом. Я хотел бы также сказать вам пару слов, и если вы соблаговолите занять место рядом со мной, то крайне меня обяжете.
Предложение было принято; кучер поднялся на империал, а Арман втиснулся на передок между Фернаном и берлинским старожилом.
Анри вскочил на лошадь и, словно взбесившись, погнал упряжку во весь опор; грузный экипаж летел как самая легкая коляска.
— Прежде чем поведать вам тайну происшедшего, позвольте попросить вас о небольшой услуге. Я напишу сейчас несколько писем; надеюсь, вы не откажетесь доставить их в Париж?
Луицци кивнул в знак согласия, и Фернан продолжил:
— Пока я пишу, попросите, пожалуйста, подготовить мой багаж, а когда мы будем на станции — распорядитесь о лошадях для меня. После дуэли я отправлюсь по другой дороге; в Париж я не поеду.
Барон поразился хладнокровной уверенности, с которой было принято это решение.
— Не удивляйтесь, — улыбнулся Фернан, — что я так определенно говорю об исходе столкновения, который кажется вам весьма сомнительным. Посмотрите внимательно на этого рубаку. — Юноша показал пальцем на Анри. — Смерть его так же неизбежна, как если бы его уже опустили в могилу; он не жилец.
— Он?! — усомнился Луицци.
— Да-да, — подтвердил Фернан. — Опьянение яростью они называют храбростью; а я вам говорю, что ему не жить! Я вижу, как костлявая занесла косу над его головой: смотрите, он сломя голову гонит дилижанс; наш бравый капитан торопится драться, а значит — боится. Но хватит болтать о нем — ведь ему только того и надо. Ну, а сейчас, — продолжал он в слегка ерническом тоне, — я хотел бы оправдаться перед вами за то, что вы все, конечно, считаете большим грехом. Только сила обстоятельств толкнула меня на такой небезопасный поступок, только она придала моей шалости страшный, кощунственный характер. В отличие от этого горе-ухажера, который добрых полгода добивался того же, а теперь так жаждет моей головы, я в глубине души вовсе не считаю себя виновным за полчаса сладкого забытья. По нашим непродолжительным беседам вы можете судить об обуревавших меня чувствах и не должны удивляться моему неожиданно резкому восклицанию и горячему желанию посетить священную комнату. Но едва я в ней оказался, как непрошеная, внезапная идея вернула меня, меня, человека, который всегда жил только иллюзиями, к действительности. Я поднял глаза на Жаннетту; она пристально изучала меня, и ее сердце, как я думаю, переполняло отнюдь не глубочайшее благоговение перед столь почитаемым местом.
Луицци молча слушал, как юноша изо всех сил пытался обелить себя, прекрасно понимая, что тот был только игрушкой в изощренных бесовских руках. Дьявольская мушка усмехалась на носу Фернана, который меж тем провел ладонью по лбу, выразительно вздохнул и проникновенным голосом продолжил:
— Жаннетта не обычная девушка, поэтому я не знаю, какой мой голос из тех, с помощью которых я обращался к ее сердцу, был ею услышан. Хотя эти мужланы и нашли золотые монеты, которые я ей подарил, это вовсе не значит, что она продалась. Просто какая-то частичка ее души откликнулась на мои мысли…
Мушка по-прежнему заливалась сатанинским смехом.
— Но я узнаю, — горячился Фернан, — я увижу ее снова, ибо эта девушка принадлежит мне; я оплатил ее любовь покоем всей своей жизни и скоро дам еще одну человеческую душу в придачу. Бедняжка! — горестно ухмыльнулся юноша. — А знаете ли вы, что те слова, которые она произнесла, теряя сознание, — это я прокричал ей в душе? Это я, вместо прощания, словно тигр, пожалевший рыдающую жертву, бросил ей про себя: «Ты проклята!»
Луицци содрогнулся. Он внимательно посмотрел на Фернана, словно желая убедиться, не сам ли Сатана принял его обличье. Мушка смешливо жужжала и с остервенением жалила нос юноши. Луицци в какой-то миг показалось, что господин Фернан ломает комедию, превращая свою грубую похоть в романический эпизод из поэмы о Сатане.
Желая увериться в этом, он убедительно ахнул:
— Какой ужас!
— А что вы хотите, — нисколько не смутился Фернан, — бросить вызов самому Всевышнему, оскорбить его святилище, опорочить чуть ли не у него на глазах самое прекрасное и чистое его творение, так что он никак не сможет его защитить, — весь этот бред обжигал меня, словно адская жаровня; думаю теперь, что Сатана Мильтона{136} вовсе не такое уж невероятное создание.
Луицци невольно вздрогнул и обернулся на тюремного старожила, который, рассеянно стряхнув пепел с сигары, хмыкнул:
— Малышка достаточно мила и без всякого вмешательства Дьявола.
Мушка уязвленно покосилась на господина де Мерена, как бы беря на заметку столь нелестное для себя заявление.
— Приехали! — крикнул в этот момент Анри; он бросил подбежавшему конюху поводья, позвал кучера и забрал у него коробку с пистолетами.
Кому из нас не приходилось присутствовать на дуэли? Кому не знакома смертная душевная тоска от самоуверенного вида того, кто вот-вот уйдет в мир иной? Луицци был едва знаком с Фернаном, однако повиновался всем его пожеланиям, словно прихотям самого близкого друга. Вскоре все имущество Фернана было перепоручено барону, приказавшему также запрячь коляску. Капитан сидел на придорожном камне, обхватив голову руками. Когда Луицци припомнил, как вел себя Фернан, ему стало страшно за бывшего вояку. Он кликнул кучера в надежде уладить дело миром:
— Неужели мы позволим двум прекрасным молодым людям убивать друг друга из-за трактирной подавальщицы?
— Трактирной подавальщицы? — ответил кучер. — Конечно, сейчас так оно и есть, хотя она скорее создана для того, чтобы подавали ей, а не наоборот… Но это целая история…
— Рассказывайте! — крикнул барон. — Выкладывайте все!
— Слишком долгая история, а время нас поджимает… Все, что я могу вам сказать: у моего капитана есть свои мотивы, и наглый юнец получит по заслугам.
— Вы так считаете?
— Пуля разнесет ему черепушку.
— Я бы не спешил с подобными утверждениями, — нахмурился Луицци. — Если я и опасаюсь, то вовсе не за Фернана.
— Ха! — презрительно фыркнул кучер. — Чтобы молокосос, который даже не знает, что такое воинская служба, надрал уши гвардейцу Наполеона, ветерану битв под Москвой и Ватерлоо{137}, где он успел побывать, несмотря на свои двадцать пять лет?! А как он искусен в стрельбе! Я готов держать бокал из-под шампанского в зубах, и с тридцати шагов этими пистолетами он отстрелит у него ножку! — И кучер открыл коробку Анри.
— Должно быть, они бьют наверняка, — спокойно проговорил подошедший к собеседникам Фернан.
Он взял пистолеты и, пощелкав курками, невозмутимо вернул их кучеру.
— Сударь, — обернулся он к Луицци, — совершенство этого оружия удручает, ибо лишает всякой жалости; у меня же нет никакого желания отдавать свою жизнь нашему взбешенному вояке. Готовьтесь.
