Дом на улице Кишмештер был огромен. Не только в глазах ребенка, но и на самом деле; огромные сводчатые ворота, делившие дом на два крыла, были рассчитаны, собственно говоря, на экипажи и большие повозки или возы; людей, приходящих в дом Марии Риккль, ждала вырезанная в высоченной створке калитка. Войдя в подворотню, повернув влево и поднявшись на несколько ступенек, гость попадал в длинную и узкую прихожую, где его встречала вешалка на всю стену, с зеркалом, со стойкой для зонтов и тростей; тут же, как в шляпном салоне, на отдельном столике торчали подставки для женских и мужских шляп — лишь для членов семьи, конечно. Книга Розы Калочи, по которой воспитывали и матушку, в этом вопросе не признавала шуток: в хорошем обществе гость не оставляет шляпу на вешалке, но берет ее с собой даже в гостиную, держа за край на уровне колен — как на картине Тихамера Маргитаи[90] «Достойная партия» — и лишь после специального приглашения кладет на ковер или под свой стул. Из прихожей гость — конечно, если он того заслуживал, — проходил в салон, оттуда в столовую, а уж из столовой мог попасть в комнату Марии Риккль; окна этих трех помещений выходили на улицу Кишмештер, точно на то место, где сейчас стоит большое здание Госстраха по улице Бетлена. Архитектор, строивший в свое время дом, где жила семья Яблонцаи, нашел для уличного фронта оригинальное, хотя и не совсем понятное с точки зрения здравого смысла, решение: пол в каждой комнате где-то в середине вдруг резко менял уровень, опускаясь, с помощью трех деревянных ступенек, на добрых полметра вниз, что обеспечивало безграничный простор для фантазии владельцев в вопросе интерьера, но весьма затрудняло размещение мебели и вообще передвижение в этих комнатах. Из прихожей же, в другом направлении, открывался широкий застекленный коридор, по которому можно было попасть в комнаты задней, дворовой, части дома; в коридоре, в зеленых ящиках с ручками, терпеливо дожидались своей смерти не приносящие плодов, проклятые кем-то от начала лимонные и фиговые деревья парок. Здесь, рядом со спальней Марии Риккль, жили ее дочери, далее, в бывшей комнате Кальманки, сидел в своем кресле Сениор и в бывшей комнате для гостей, в непосредственной близости от Сениора, — Имре-Богохульник. В коридоре, на стенах, чернели дверцы печей, а повыше — свистящие и завывающие по ночам вьюшки; это были владения Хромого. С правой стороны, в подворотне, были двери в две другие комнаты; окно первой из них, выходящее на улицу Кишмештер, было замуровано; в этих двух комнатах жили квартиранты. И было в доме еще одно помещение, окнами во двор, где свалены были каток для белья, гладильная доска, столик для швеи, время от времени приглашаемой в дом, и прочие предметы, с которыми купецкая дочь не могла расстаться, но и присутствия которых рядом с собой не желала терпеть; Ленке Яблонцаи понятия не имела, что когда-то она уже жила в этой комнате: здесь они с Эрнёке играли рядом со своей прелестной матерью на вечно незастланной постели, здесь, вокруг колыбельки Эммушки, грудами копился мусор, здесь цвели ярко-красными обложками лежавшие по углам романы. Из подворотни же вела крутая лестница вниз, в подвальный этаж, где была кухня и комнаты для прислуги; в дальнем конце двора стояла конюшня, чаще всего пустая, на замке: лошади и повозки находились в Паллаге. Комнаты Марии Риккль и дочерей соединяло темное, без окон, умывальное помещение, куда войти можно было с двух сторон, но пользовались им только женщины, Сениор же и Богохульник, которым помогала мыться Аннуш, обходились фарфоровым тазом на столике; переносной клозет с крышкой, обтянутой гобеленовой тканью, был лишь у Марии Риккль; девушки могли им пользоваться, только когда болели. Нужник для прочих обитателей, увитый диким виноградом, прятался за кустами сирени; летом отправление естественных потребностей затрудняли здесь тучи назойливых мух, зимой — проникающий в щели меж досками, до животиков прохватывающий альфёльдский холод. Веселые старые господа по звонку получали судно. В дальнем конце дома вела на чердак деревянная лестница, заканчивающаяся небольшой выступающей площадкой; площадка была весьма кстати: втащив наверх мешок с горохом или орехами, здесь можно было перевести дух, вытереть мокрый лоб; но здесь хорошо было и просто постоять, глядя вокруг, любуясь колокольнями и домами Дебрецена.
С точки зрения прислуги, едва ли можно было придумать более неудобный дом — не только потому, что надо было держать в чистоте множество помещений: горничным приходилось с утра до вечера бегать вверх и вниз по крутой лестнице, таская белье, блюда с едой, дрова для печей, клозет Марии Риккль и судна веселых старых господ. Сениор в свое время, сразу после переезда в Дебрецен, выступил было с предложением: ведь в правом крыле, рядом с квартирантами, достаточно места, можно поднять прислугу из подвала или хотя бы кухню перенести наверх; Мария Риккль тогда даже не ответила ему. Кладовая тоже была в подвале, окна ее, конечно, выходили во двор и были закрыты металлической сеткой, которая летом оберегала продукты от непрошеных нахлебников. Во дворе, между крыльями дома, был разбит цветник, под разросшимися, одичавшими кустами сирени и жасмина всегда бродили, лежали, спали многочисленные кошки и собаки. В кошках постоянная нужда ощущалась из-за мышей, собаки необходимы были якобы для «охраны» дома; но держали их, конечно, не поэтому: все Яблонцаи не представляли себе жизни, если рядом не было четвероногих. Попадали сюда и подобранные на улице, нашедшие здесь временный приют животные; потом их отправляли в Паллаг.
Завтракать, обедать, ужинать семья собиралась в столовой; нужно было быть очень больным, чтобы есть в своей комнате; часы приема пищи в доме соблюдались столь неукоснительно, что к ним вынуждены были приурочивать свадьбы, похороны, семейные и общественные события все, кто рассчитывал на участие обитателей дома на улице Кишмештер. Купецкая дочь, садясь за стол последней, звонила горничной: можно подавать; семья в это время сидела, выпрямив спины, на неудобных стульях. Подаваемая на стол еда была до того горяча, что язык обжигала; в этом деле великой мастерицей была тетя Клари, которой столько раз отсылали назад пронесенные через двор, иногда по трескучему морозу, порой действительно немного остывшие блюда (прислуга не имела права входить в прихожую из подворотни, путь в столовую для нее существовал только через застекленный коридор), что со временем она приноровилась подавать все с пылу с жару, чтобы в адрес кухни не было попреков; супом можно было свинью ошпаривать. Мы с отцом всегда смотрели на матушку, на Мелинду, когда она бывала у нас в гостях, как на фокусников: мы кофейную чашку еще и в руки не можем взять, а они уже все выпили — словно их с пеленок вскармливали горячими угольями.
Мебель, стоявшую в доме, я и сама отчасти знаю: салонный гарнитур вишневого цвета позже стоял в квартире у Мелинды, там же я видела кожаные кресла Сениора и массивный немецкий столовый гарнитур с резьбой. После смерти Мелинды к матушке, а потом ко мне отошел барочный чайник Марии Риккль вместе с четырехугольными красными чашечками для какао на маленьких ножках, чудесными вазами, приобретенными купецкой дочерью, и статуэткой в стиле рококо, изображающей охотника, который вместе со своей собакой подглядывает за весьма красивой дамой, опустившей в ручей белые ноги. Две дополняющие друг друга необычные вазы в форме раскидистых деревьев с миниатюрными фигурками у основания ствола дали Ленке Яблонцаи основательную пищу для размышлений; в конце концов матушка почувствовала, что разгадала их тайну, и попыталась соединить влюбленных. Дотянувшись до комода, она поставила уникальные фарфоровые вазы рядом друг с другом, а когда ее поймали за этим занятием, тщетно пыталась, плача, доказать: мол, она лишь хотела, чтобы дядя и тетя встретились, — ее основательно побили, чтобы впредь не вздумала трогать ценные вещи. Из мебели — насколько эту вещь можно вообще назвать мебелью — дома у меня хранится один-единственный предмет: обтянутая бархатом скамеечка для ног, с нетускнеющими розами на ней: розовой, кроваво-красной и желтой; Мария Риккль вышивала их, будучи невестой, но, когда я на них смотрю, я думаю не о прабабке и не о Сениоре, а о ребенке, о крохотной девочке, сидевшей когда-то на этой скамеечке.
Из пятидесятилетней давности всплывает у меня в голове воспоминание. Мы с матушкой пришли в гости к Мелинде, я перевертываю скамеечку и, усевшись между деревянными ножками, гребу руками, плывя по воображаемому морю. Мелинда сердито просит меня не портить мебель и добавляет, что вот матушка была куда бережливей, она, бывало, и не шелохнется на скамеечке, пока не съест весь обед или ужин. Матушка улыбается, они говорят с Мелиндой о прошлом — я не очень прислушиваюсь к их словам: меня больше интересует настоящее и еще больше — будущее. То, что матушка сидела на этой вот скамеечке, а накрытый салфеткой табурет служил ей столом, я не находила даже забавным; я напомнила это, но запомнила машинально, без всякого интереса. Будучи сама еще ребенком, я не хотела представлять ребенком матушку. Матушка была — матушка, взрослая женщина, жена отца, моя опора, мой остров в ненадежном, зыбком мире, я даже не пыталась представить себе ее давнишнее лицо или ее слезы.
