я боюсь, что мои былые пенаты от меня отвернутся — или мои чувства к ним внезапно остынут.
Сегодня, минуя призраки множества кинотеатров, исчезнувших с Бродвея: «Редженси», «Синема-Стьюдио», «Эмбасси», старый «Бикон», «Лойс» на Восемьдесят третьей улице, «Нью-Йоркер», «Симфони», «Талия», «Ривьера», «Риверсайд», «Мидтаун», «Олимпия», — я знаю, что потом улучу минутку, чтобы их оплакать. Однако память уклончива, мозг ищет все новых услад. Именно этого я и жду от сегодняшней прогулки — новых услад, новых видов, новых мест. Хочется извлечь из города нечто новое, хотя, что именно, я пока не знаю.
На каждой прогулке вылепляется новый город. У каждого из этих крошечных городов есть собственная главная площадь, центр, памятник, собственные причуды, прачечные, автовокзал — короче, собственная фокальная точка (от латинского focus — печь, очаг, прихожая, дом), теплое местечко, славное местечко, мягкое местечко, дивное местечко.
Порой — и мне неважно, что подумают другие прохожие, — я останавливаюсь в таком местечке, стою и смотрю. Смотрю на довоенные здания с их рядами и колоннами освещенных окон, которые напоминают мне гаргантюанскую периодическую таблицу. Смотрю на толпы, спешащие после работы по домам. Смотрю, как те, кто уже добрался до дому, торопятся в театр, и на лицах у них ожидание вечерних и ночных радостей. Смотрю на магазины, которые еще много часов не закроются. Смотрю, как самобытный безумец раздает «аллилуйя» у здания Американского библейского общества, как парни-курьеры прут на велосипедах по тротуару, как толпа вываливается из метро, а рядом с Линкольн-сквер привычно смотрю на блеск карнавальных огней на этом шумливом, залитом светом Млечном Пути, который еще какие-нибудь сорок лет назад был заброшенным пустырем, засунутым, будто бы задним умом, между жилым Верхним Вест-Сайдом и Адской Кухней, прославленной в «Вестсайдской истории».
Кирпичного дома (№ 51 по Западной Шестьдесят седьмой) больше нет, но именно здесь происходило действие «Квартиры», которая получила «Оскар» за лучший фильм 1960 года — старая Вест-Сайд, c ее тогдашней семейственностью, стремившаяся, с переменным успехом, к порядочности; отзвуки английского языка, на котором больше не говорят. Здесь С.С. Бакстер (Джек Леммон) снимает у квартирной хозяйки миссис Либерман квартиру себе по средствам, рядом живет старенький доктор Дрейфус, а его добродушная сплетница-жена бежит спасать мисс Кубелик (Ширли Маклейн), когда та проглатывает слишком много снотворных таблеток. «Я живу на Западных Шестидесятых, — говорит Джек Леммон, — в полуквартале от Центрального парка. За квартиру плачу восемьдесят четыре доллара в месяц».
В нескольких кварталах к северу угнездился мир Вуди Аллена, где Ханна и ее сестры по-прежнему ходят на День благодарения в гости к родителям. Неподалеку отсюда, на Вест-Энд-авеню, стоит дом Сергея Рахманинова и Эдгара Аллана По. Дальше, за Помандер-Уок, где жил Боги, — дом Гершвина, а в трех кварталах от него — Дюка Эллингтона. Некоторые мои дивные местечки лепятся к официальным центральным точкам города: Коламбус-серкл, площадям Данте, Ричарда Такера, Шермана, Верди, парку Штрауса — каждое пятнышко в ночи, когда случается тебе лететь над Нью-Йорком, и они искристыми сгустками помечают тайные и магнетические эрогенные зоны города.
Но есть в Нью-Йорке и центры-эксцентрики — потайные, переменчивые центры-соперники, и они принадлежат только мне. Подобно боцману с секстаном, или лозоискателю с его прутом, или специалисту по акупунктуре с его иголками, я люблю отыскивать точные координаты этих воображаемых центров, зная их кочевую переменчивую природу: они блуждают, точно неприкаянная Полярная звезда, которая постоянно смещается и мешает нам отыскать земную ось. Возможно, именно эти личные точки-эксцентрики я и отыскиваю по ходу своих прогулок. Не лица, не толпы, даже не сам город. Именно таким образом этот наш ужасный шипастый драконовский мегалополис по имени Нью-Йорк начинает тайно втягивать нас в себя; в снежные дни он внезапно уменьшается до постижимых размеров и превращается в деревушку в Вестфалии; в жаркие летние дни он обретает особый аромат, раскрасневшееся старосветское лицо, человеческие масштабы: этакая рыбачья слобода.
В тот колдовской момент, когда внезапно возникает желание назвать этот город своим единственным домом на земле, Нью-Йорк делится с тобой еще более ценным секретом: что он тебя «раскусил», можно больше не переживать из-за всех этих темных петлистых призрачных мыслей, которыми так не хочется делиться с другими: он мыслит совершенно так же и мыслил всегда.
И тут до меня внезапно доходит, о чем, собственно, речь, — от Мелвилла, Уитмена, Крейна до Лорки, де Кирико, Каммингса, Камю: чудо задушевного знакомства с городом, который находится скорее в нас, чем на всех этих тротуарах, потому что истинно и следующее: на все его улицы мы спроецированы даже отчетливее, чем сам Нью-Йорк. Именно поэтому никогда не скажешь точно, любим ли мы город истинной любовью, или это просто продукт нашей перенасыщенной тоски, излившейся в первый попавшийся нам на пути проулок.
Нью-Йорк же может оказаться всего лишь задником, призрачной пленкой, воплощением нашей тяги к романтической любви — к романам с жизнью, постройками, памятью, романам просто ни с чем. Наша тоска выплескивается в город, а из города возвращается обратно к нам. Можно назвать это нарциссизмом. Или страстью. Ей свойственны всплески, охлаждения, внезапные порывы, объятия. Это наша жизнь, наконец-то показанная нам на самых безжизненных и твердых поверхностях, которые когда-либо предстанут нашему взору: бетоне, стали, камне. Наша тяга к близости и любви так сильна, что мы ищем их повсюду и находим в асфальте и золе.
Но любим мы не сталь и не бетон. Сталь и бетон — грунтовка, основа, на которую наносится пленка нашей мечты. Без пленки мечты города не существует. Пленка мечты застилает наши прогулки, блестит на твердых городских поверхностях как лучезарная россыпь рыбьей чешуи, оставшаяся на разделочном столе через много часов после того, как рыбу поймали, выпотрошили и приготовили, — забытая вне пределов времени. Чешуя все блестит, пульсирует, тянется к незнакомцам, взывает к ним — порой и после того, как нас уже давно нет. Напоминание о нашем присутствии, наш образ, все еще проступающий на городе.
Вот мои пленки мечты.
Поникший полуденный город. Город автобусов, которые туманными утрами превращаются в освещенные vaporetti. Город, затихший в два часа утра, когда останавливается такси и торопливая стайка небрежно одетых девушек стучит огромными каблуками по мостовой — чтобы умчаться в клуб. Город в душную летнюю субботнюю ночь, когда на тихих боковых улочках, сползающих в сторону Хэмптонс, несут свою вахту гудящие кондиционеры. Город ясным морозным зимним утром. Старая часть города в брызгах от пожарного гидранта — ведь дети по-прежнему играют в воде, когда время останавливается, зной нарастает и хочется одного — короткого ливня, чтобы развеять чары? Город
