«Смотри, женка: надеюсь, что ты моих писем списывать никому не дашь; если почта распечатала письмо мужа к жене, так это ее дело, и тут одно неприятно: тайна семейственных сношений, проникнутая скверным и бесчестным образом…»
«Пожалуйста не требуй от меня нежных, любовных писем. Мысль, что мои распечатываются и прочитываются на почте, в полиции, и так далее — охлаждает меня, и я поневоле сух и скучен».
«Я пишу тебе, не для печати…»
Письма невесте — лишь на французском, жене Пушкин пишет только по-русски. Как тут не вспомнить собственных его признаний: «Жена не то, что невеста. Куда! Жена свой брат»!
«Целую кончики Ваших крыльев, как говаривал Вольтер людям, которые вас не стоили» — это невесте.
«Поцелуй-ка меня, авось горе пройдет. Да лих, губки твои на 400 верст не оттянешь» — это жене.
«Моя дорогая, моя милая Наталья Николаевна, я у ваших ног» — это невесте.
«…Если ты поплакала, не получив от меня письма, стало быть, ты меня еще любишь, женка. За что целую тебе ручки и ножки» — это жене.
«Друг мой женка»
Бумажный лист, самый вечный на свете материал, донес в своей первозданности все оттенки чувств, отголоски былых страстей и житейских забот, сохранив легкость и «свободу разговора».
Письма — как естественное течение жизни. Та фантастическая река безвременья, куда можно войти не единожды. Как легко открыть томик пушкинских писем к жене, изданный в серии «Литературные памятники», читать и перечитывать знакомые строки, забывая, что предназначались они не для чужих глаз, а лишь одной Натали!
Но, может, коль она их сберегла — не выбросила, не растеряла, не сожгла — значит, разрешила прикоснуться и к своей жизни, давно принадлежащей истории. На то была ее воля!
В письмах — живой Пушкин.
Он объясняется в любви:
«Тебя, мой ангел, люблю так, что выразить не могу…»
Дает наставления:
«Душа моя, женка моя, ангел мой! сделай мне такую милость: ходи 2 часа в сутки по комнате, и побереги себя»;
«Пожалуйста не стягивайся, не сиди поджавши ноги, и не дружись с графинями, с которыми нельзя кланяться в публике»;
«Верхом не езди, а кокетничай как-нибудь иначе»;
«…Смотри, не сделайся сама девочкой, не забудь, что уж у тебя двое детей… береги себя, будь осторожна; пляши умеренно, гуляй понемножку…»
Порою хандрит — и его раздражение тотчас выливается в сердитые строки:
«И про тебя, душа моя, идут кой-какие толки…»;
«Не сердись, что я сержусь»;
«Ты, кажется, не путем искокетничалась. Смотри: недаром кокетство не в моде и почитается признаком дурного тона».
Спохватывается и в следующем письме просит прощения:
«Друг мой женка, на прошедшей почте я не очень помню, что я тебе писал. Помнится, я был немножко сердит — и кажется, письмо немного жестко».
Спрашивает о детях:
«Что-то моя беззубая Пускина? Уж эти мне зубы! — а каков Сашка рыжий? Да в кого-то он рыж? не ожидал я этого от него»;
«Ради Бога, Машу не пачкай ни сливками, ни мазью».
Беспокоится о ней, своей Наташе:
«Милый мой друг, ты очень мила, ты пишешь мне часто, одна беда: письма твои меня не радуют. Что такое vertige? (головокружение. — фр-)у обмороки или тошнота?., пустили ли тебе кровь? Все это ужас меня беспокоит»;
«…Что, если у тебя опять нарывы, что, если Машка больна?»
Учит хозяйствовать:
«Ты пляшешь по их дудке; платишь деньги, кто только попросит; эдак хозяйство не пойдет».
Поручает ей деловые встречи, издательские дела:
«При сем пакет к Плетневу, для Современника…»;
«Что наша экспедиция? виделась ли ты с графиней Канкриной, и что ответ?»;
«Что записки Дуровой? пропущены ли Цензурою?»
Жалеет:
«Живо воображаю первое число. Тебя теребят за долги, Параша, повар, извозчик, аптекарь… у тебя не хватает денег, Смирдин перед тобой извиняется, ты беспокоишься — сердишься на меня — и поделом»;
«И как тебе там быть? без денег… с твоими дурами няньками и неряхами девушками… У тебя, чай, голова кругом идет»;
«Очень, очень благодарю тебя за письмо твое, воображаю твои хлопоты и прошу прощения у тебя за себя и книгопродавцев»;
Спрашивает у жены совета:
«Слушая толки здешних литераторов, дивлюсь, как они могут быть так порядочны в печати и так глупы в разговоре. Признайся: так ли и со мною? право, боюсь».
Хвалит:
«…Ты здорова, дети здоровы, ты пай дитя; с бала уезжаешь прежде мазурки…»
Скучает:
«Мне без тебя так скучно, так скучно, что не знаю, куда головы преклонить».
Шутит:
«Что касается до тебя, то слава о твоей красоте достигла до нашей попадьи…»;
«Как я хорошо веду себя! как ты была бы мной довольна! за барышнями не ухаживаю, смотрительшей не щиплю, с калмычками не кокетничаю — и на днях отказался от башкирки, несмотря на любопытство, очень простительное путешественнику».
Выговаривает:
«Спасибо и за то, что ложишься рано спать. Нехорошо только, что ты пускаешься в разные кокетства; принимать Пушкина[3] тебе не следовало… не должно свету подавать повод к сплетням. Вследствие сего деру тебя за ухо и целую нежно, как будто ни в чем не бывало».
Оправдывается:
«Честь имею донести тебе, что с моей стороны я перед тобою чист, как новорожденный младенец»;
«Я перед тобой кругом виноват, в отношении денежном. Были деньги… и проиграл их. Но что делать? я так был желчен, что надобно было развлечься чем-нибудь».
Делится замыслами:
«Теперь надеюсь многое привести в порядок, многое написать и потом к тебе с добычею»;
«Я пишу, я в хлопотах, никого не вижу — и привезу тебе пропасть всякой всячины»;
«Я привезу тебе стишков много, но не разглашай этого: а то альманашники заедят меня»;
(Ей обещает стихи, словно пряники, что привозит купец своей «половине», возвращаясь с ярмарки!)
«Погода у нас портится, кажется, осень наступает не на шутку. Авось распишусь»;
«…A стихи пока еще спят»;
«…Не хочу к тебе с пустыми руками явиться, взялся за гуж, не скажу, что не дюж»;
«До тебя мне осталось 9 листов. То есть как ещё пересмотрю 9 печатных листов и подпишу: печатать, так и пущусь к тебе…»
Жалуется:
«Прощай, душа. Я что-то сегодня не очень здоров»;
«Все эти дни голова болела, хандра грызла меня; нынче легче. Начал многое, но ни к чему нет охоты; Бог знает, что со мною делается».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
