Не успел я войти в дом, как сразу почувствовал запах. Наверное, это окуриватель, подумал я, на дворе — как летом, значит могут быть и комары. Или они зажигали ладан, у Лары всегда был целый запас ароматических палочек, или горит большая пахучая свеча, такие сейчас в моде. Я иду по коридору, в доме тихо, все погружено в темноту, только на стене пляшут голубовато-серые отблески экрана работающего в гостиной телевизора, и там очень сильный запах. Я блуждаю взглядом по полутемной комнате, и на какое-то мгновение, сам не знаю почему, перед моими глазами предстала сцена самоубийства, как будто я один из тех несчастных, который, вернувшись однажды домой, видит, что его отец висит на крючке от люстры, или сын, или брат. И это не случайная смерть, мне знакомо это ощущение, а именно самоубийство: ужасное, как прикосновение ледяных пальцев к телу. У меня даже мурашки успели проползти по коже, прежде чем мои глаза привыкли к темноте, и я увидел Карло. Вон он, естественно, живой, сидит на диване и возится с зажигалкой и куском фольги, изо рта у него торчит серебряная трубочка. В эту минуту он как раз подогревает пламенем алюминиевую фольгу и через трубочку вдыхает дым, поднимающийся от нее. Он проглатывает дым, как будто это кусок чего-нибудь твердого, откидывается на спинку дивана и смотрит на меня с выражением сфинкса. Я принюхиваюсь к странному запаху, распространяющемуся по комнате, сладковатому и резкому — это не гашиш, и марихуана тоже так не пахнет…
— Опиум, — прокомментировал Карло.
Я ощупываю глазами всю комнату, я страшно напуган: телевизор включен на канале MTV, но звук отключен, искусственный аквариум с нарисованными рыбками поблескивает на книжной полке, на столе все, что осталось после игры в кости «Yahtzee», Клаудии здесь нет, но все равно у меня закипает бешеная ярость, мне с трудом удается держать себя в руках, и сдерживаюсь только потому, а это мне, по правде говоря, очень дорого стоит, что думаю, что не дать ярости прорваться — это просто драгоценный дар. Тем не менее, я просто не могу удержаться от мысли, что он, мой брат, — настоящая сволочь. Вы только посмотрите на него: в первый раз в жизни он провел вечер с девочкой, и сейчас чем занимается? — небрежно развалившись на диване, он покуривает опиум во имя своего, будь он трижды проклят, мифического героя…
— Успокойся, она уже в кровати, — роняет он.
Я все еще сдерживаюсь, но меня просто распирает от гнева, ни слова не говоря, я поворачиваюсь и иду в комнату Клаудии. Карло кричит мне вслед:
— Да она уже давно спит, как суслик…
И вправду Клаудия крепко спит. Я не раз задавал себе вопрос, как это дети могут так крепко спать, когда в это время взрослые в своем доме совершают самые разные дикие вещи: родители расходятся, няни трахаются со своими парнями, дяди курят наркотики, а им хоть бы хны, они мирно спят, как сейчас спит Клаудия, вспотевшая и спокойная. Я любуюсь ею, ласкаю обожающим взглядом ее лицо, отдавшееся во власть алебастрового сияния фосфоресцирующих динозавров, цепочкой выстроившихся на ее письменном столе, я нежно касаюсь рукой ее сияющей кожи, и от этого движения — порыв отцовских чувств — в памяти просыпаются воспоминания об отце, об историческом скандале, разразившемся у нас в семье, после которого Карло навсегда покинул родительский дом на улице Джотто. Однажды вечером, это было в субботу, когда наши родители должны были остаться ночевать на даче у моря, они неожиданно возвращаются домой и застают Карло в компании его приятелей за курением «травки». От этого зрелища у отца кровь закипела в жилах, и он в дикой ярости буквально за шиворот вышвырнул вон всю развеселую компанию; в обычных условиях отец был человеком довольно спокойного нрава, тем не менее, временами устраивал страшные скандалы, до смерти пугавшие даже непричастных к нему людей, но в тот вечер Карло, «обсаженные» мозги которого к тому времени уже успели превратиться в бефстроганов, продолжал жутко нахально ржать ему в лицо, твердя одно и то же: «Разговорчики и значок, ты умеешь только молоть языком и демонстрировать свой значок». Это могла бы быть обычная ссора (о-го-го сколько таких ссор к тому времени между ними произошло), но на этот раз она оказалась последней, и не из-за марихуаны вовсе, а из-за того, что сознание нашего отца отстало на целую эпоху, и он просто неспособен был оценить реальность объективно, такой, какова она была на самом деле, а в тот-то вечер реальность предстала перед ним в абсолютно неприемлемой форме: несмотря ни на что Карло будет жить по-своему; Карло глубоко наплевать на все чаяния и амбиции отца в отношении его будущего; Карло никоим образом не нуждается в его поддержке; Карло вскоре бросит университет и переедет жить в Лондон. Сейчас, когда я сам стал отцом, я не сомневаюсь в том, что папа горько пожалел о том, что в тот вечер перед курящимся бонгом обрушил на сына всю ярость, накипевшую за долгое время терпения, тем самым побудив Карло покинуть родной дом и навсегда оттолкнуть его от себя; Карло было только двадцать два года, и, несмотря на всю его наглость, он был все еще нежным и легко уязвимым, как росток бамбука. В этот вечер я тоже не на шутку разозлился на своего брата, подумать только, на того же человека, и что самое любопытное, при подобных же обстоятельствах: наркотики в доме, что поделаешь, ведь и я тоже отец, должно быть, во мне заговорила наследственность. Так не годится: что это еще за театр? Повторение старого репертуара, семейные сцены, при всем при том, что и семьи-то как таковой у нас уже нет, тем не менее, злость на Карло у меня не проходит, меня душит гнев и негодование, как тогда нашего отца. К счастью, я продолжаю ласково притрагиваться рукой к влажному от пота лбу Клаудии, и у меня такое ощущение, что моя рука прикасается к исцеляющему камню, я чувствую, как из ее тела струится и проникает мне в душу спокойствие, теплым, проясняющим все на свете потоком. Значит, начнем с того, что это вовсе не театр, убеждаю я себя, и мой брат таков, каков он есть, прежде всего, я должен помнить о том, что я — не наш отец, и я тоже когда-то курил марихуану в доме на улице Джотто, и бонг там тоже был, даже после того, как мой брат ушел из дома, что ж, нужно признать, что Карло теперь законченный наркоман, и сейчас это не поза, он уже не корчит из себя никого, это и не провокация, и не бунт, у него это превратилось в естественную потребность, как у любого токсикомана, он непременно должен принимать дозу каждый день, ни одного раза он не может обойтись без нее, а сегодня просто он ночует у меня, вот ему и пришлось поневоле курить в моем доме, да и курить он стал уже после того, как Клаудия заснула, сначала он уделил ей внимание, повез ужинать в японский ресторан, привез домой, поиграл с ней в кости в «Yahtzee», уложил спать, и, может даже быть, рассказывал ей какую-нибудь бестолковую сказку, пока она не заснула, и Клаудия его буквально обожает, и все дело именно в этом: Клаудия его обожает и хочет, чтобы ни по какой в мире причине мы с ним не ссорились, не говоря уже о том, что не сегодня-завтра она сама, возможно, пристрастится к самокруткам, и, может даже, это случится в этом самом доме, и может быть, я об этом узнаю, и в тот день я ни в коем случае не должен буду вести себя так, как повел себя мой отец, я должен буду владеть собой, должен буду проявить понимание, вспомнить прошлое, должен буду приготовиться поступить правильно. Теперь недавняя ярость мне кажется надуманной, нелепой, это уже не мой гнев, и с каждой минутой мне нужно все меньше и меньше напрягаться, чтобы подавлять его, все меньше и меньше, меньше и меньше — пока я, наконец, с облегчением не почувствовал, что все мои отрицательные эмоции как рукой сняло. Ну вот — ярости как не бывало…
Я отвожу руку от лица дочери и поспешно — не дай бог в ее комнату проникнут опиумные пары — выскальзываю за дверь, у меня такое чувство, что я только что чудным образом избежал смертельного капкана. Все, что хотите, только бы не поссориться с братом.
— Хочешь? — предлагает мне Карло, едва я переступаю порог гостиной.
Он имеет в виду опий, предлагает мне покурить.
Черт подери, не ожидал. Что мне ему на это сказать, «нет»? У меня на лице написано: «Нет, спасибо», однако оно сохраняет нормальное, спокойное выражение, какое было и на его лице, когда он предлагал мне сделать затяжку. А что теперь будет? Я пойду спать, а он останется здесь в одиночестве курить? Опий… И я курил его, когда учился в университете, курил ведь, с неким Беппе Карамелла. Даже не знаю, как это так, но у него всегда был запас опия. И мне нравилось: пресловутый, славный наркотик, он производил во мне чудесное состояние отрешенности и холодности — ощущение безотносительности ко всему тому, что касалось меня, — и, надо заметить, что после курения плохо я себя не чувствовал. По крайней мере, в моей памяти сохранились такие впечатления. С тех самых пор я больше не курил.
