Неожиданно я вижу Анн-Клер.
– Я так и знала, я так и знала, – говорит она, – что ты встанешь.
– Если ты это знала, то не удивляйся.
– Кто этот старик, с которым ты только что разговаривал?
– Бедный нищий. Я дал ему денег.
– Подожди, я ему дам тоже.
– Не давай ему ничего, Анн-Клер, если ты меня немножко любишь.
– Нет, я хочу ему дать, а нам поможет Бог.
– Бог сочтет нас за дураков.
Слишком поздно. Она уже дает ему деньги.
– Почему вдруг ты стал таким бессердечным, скажи? Ты разве не ощущаешь благотворное тепло, когда можешь кому-нибудь помочь?
– Не говори мне о благотворном тепле…
Подлый старик все-таки пошел в итальянскую лавку деликатесов. Хватило наглости…
– Анн-Клер, я прошу о большой любезности. Пройдись вниз до Пантеона и сразу возвращайся назад.
– А что мне там делать?
– Ничего. Только дойди, поверни сразу обратно и подымайся ко мне. Мне нужно в итальянском магазине кое-что уладить.
– Нет, нет, ты хочешь тем временем обмануть меня. Я пойду с тобой.
– Обманывать? За такое короткое время?
– Откуда я знаю? У тебя сейчас женщина в комнате, и она не может выйти, потому что я поднимусь наверх. Я не оставлю тебя ни на миг. Pas la peine d'insister. Бессмысленно на этом настаивать.
– Я приготовил для тебя сюрприз. А так никакого сюрприза не получится.
– Если я сейчас не пойду с тобой, я сойду с ума.
И она уже гладит тыльной стороной ладони свой лоб.
– Ладно, идем. Хотя я хорошо знаю, что безо всякой подготовки сойти с ума нельзя.
Она прижимает руку к сердцу, пока мы поднимаемся по лестнице.
Сначала она стучит, потом осторожно открывает дверь и всовывает голову в образовавшуюся щель.
– Ну хватит, мне надоел этот театр!
– Подожди, я только загляну под кровать.
– Я начинаю бояться тебя.
– Прости, я ужасно ревнива. Что в этих пакетах?
– Ты мне всегда говорила, что я должен найти себе другую женщину, если хочу жить с тобой.
– Я никогда не говорила этого. На чем тебе поклясться? Что в этих пакетах? Я жутко любопытна.
– Отвернись к стене, ты узнаешь это, когда я тебе скажу.
– Это имеет ко мне какое-нибудь отношение?
Едва я начал развязывать сверток, в котором находился патефон, как она обернулась.
– Ты как ребенок! Иди сюда.
Я беру полотенце и обматываю ей все лицо.
– Ой! Что ты делаешь?
– Сядь сюда на кровать и не шевелись!
Я вынимаю патефон, завожу его и ставлю пластинку «Сбор вишен». Снимаю полотенце с ее головы.
– Опля!..
Она удивленно вздымает обе руки к потолку и замирает, как персонаж в стоп-кадре. Глаза ее ширятся от изумления.
– Mon dieu! Это твое? Кому это принадлежит?
– Тебе.
– Боже мой, Monpti! О, это же моя песня. Monpti! Monpti!
– И еще. Вот эти два пакета – для тебя.
Она бросается к обоим пакетам. Пальцы нервно разрывают бумагу. Появилась шляпка.
– Аааах! – говорит она, срывает с головы берет и бежит к зеркалу.
Шляпа точно подходит и отлично идет ей. Совершенно новое лицо сейчас под полями шляпы. Глаза лучатся радостью и наполнены влагой. Она опускается на колени передо мной и, прежде чем я успеваю помешать, целует мои руки. Ужасно.
– Скажи, откуда у тебя так много денег?
Я говорю ей. Она с большим уважением оглядывает комнату и смотрит на жалкие рисунки на стене.
– Теперь ты скажи, Анн-Клер, но только честно: значу ли я для тебя больше, чем француз?
– Намного больше.
– Ты говоришь это не оттого лишь, что…
– Хочешь, чтобы я разорвала шляпу?
– Вот возьми ножницы и разрежь чулок, чтобы я мог поверить!
Решимость светится в ее глазах, она хватается за ножницы.
В один миг чулка как не бывало.
– Другой тоже разрезать?
– Да.
Она немного медлит. Этот чулок значит для нее больше, чем Исаак значил для Авраама. Но она тут же крепко закрывает глаза и разрезает второй чулок.
– Хватит, я верю тебе. Ты тоже для меня дороже всех на свете. Хочешь, я выброшу патефон сквозь закрытое окно во двор?
– Милый мой, единственный Monpti, не делай этого!
– Хотя мне это нелегко, но изволь.
– Скажи, сколько денег у тебя вообще?
– Пятьдесят сантимов.
– Ужасно. Если ты не рассердишься, я скажу тебе кое-что…
– Ну?
– Ты для денег то же самое, что филлоксера для виноградников.[7] Хочешь, я отнесу шляпу обратно в магазин и потребую назад деньги?
– Идет, но тогда я подарю патефон Мушиноглазому. Это единственный в мире человек, которого я не выношу.
Двадцать четвертая глава
Солнечные лучи, завладевшие комнатой, обшаривают новенький патефон.
Как глупа жизнь! Если бы меня спросили в самом начале, я бы вообще не появился на свет Божий. Или если бы у меня была нянька, которая уронила бы меня головкой об пол в нежном возрасте, я бы мог сейчас свободно и весело беситься вместе с ангелами. «Слушай, ты, если еще раз будешь целиться золотой пращой в мои глаза, я пожалуюсь старшему ангелу, и он всыплет тебе по заднице алмазной палкой».
Надо вставать, разогревать какао. Его еще немного осталось. Кажется, Андерсен прав: спирт, сахар и какао сегодня ночью сговорились кончиться одновременно.
Одеваясь, я ищу спички и обнаруживаю в кармане пять франков. Настоящий подарок. На них я приобрету себе энергию. Так как я сегодня не смогу увидеть Анн-Клер, я пойду в кино. Остановимся ненадолго на этом.
Кино – это потребность. Насыщение энергией. Когда тяжело, больной человек не может питаться сверху, его насыщают снизу. Таково кино. В этом районе есть дешевый кинотеатрик, хотя показывают там престарые фильмы, это верно, но это и интересно, если, к примеру, снова видишь фильм о Цигомаре, от которого в свое время, в пору школьной юности, был в восторге. На обратном пути можно подискуссировать со своим собственным прежним «я». «Ну, дорогой друг, большего бреда я еще в жизни никогда не видел». Озорник, каким я прежде был, идет рядом со мной и размахивает перед моим носом руками с грязными ногтями. «Вот это неверно! Класс, первый сорт! Отлично, скажу я тебе!» – «Ты, пострел, не возражай мне! Это чепуха, понял?» Паренек не оставляет меня в покое: нет и нет, это было прекрасно. «Смотри не упади, мальчик, а не то получишь такого пинка, что долетишь до Цигомара, а это будет нелегко, ибо он всего лишь выдуманная фигура».
Показывают и американские фильмы. Ковбой лупит индейцев из-за белокурой красотки. Если он победит и заполучит девицу, загадываю я, я стану богатым человеком. Конечно, он побеждает; после сеанса я иду, блаженный, при лунном свете домой. Если я когда-нибудь напишу сценарий, люди обязаны будут смотреть фильм, такого ведь еще не было. Если меня только допустят к этому. Но где там – кругом сплошные идиоты! Пока мне удастся их убедить, я сам отупею. Нет, надо поставить на конвейер изготовление рисунков и усыпать ими весь Париж. Деньги будут сбегаться к моему порогу, как куры, которые не клюют.
