Коська прочел бумажку и прыснул от смеха. Что там за шум на «Камчатке»? Мартын рывком устремился туда. Но ничего предосудительного он не обнаружил. Все сидели тихо, опустив глаза в тетради.
– Гм, – недоуменно хмыкнул учитель и, повернувшись спиной к Коське Щукину, с недоверием прислушался: порядок был полный.
Мартын Силыч покатился к кафедре. А сзади, на пуговице его сюртука, висела бумажка. Сидевшим в первом ряду не представляло особого труда прочесть на ней:
У Мартына на плешиРазыгралися три вши…
Кто-то громко хохотнул в кулак.
Мартын резко обернулся:
– Что? Что такое?
Но в коридоре зазвенел долгожданный колокольчик. Не задерживаясь, учитель (молниеносно скрылся за дверью. У него было золотое правило: ни секунды не оставаться в классе сверх положенного на урок времени.
Громкий, ничем не сдерживаемый хохот полетел за ним вслед. Смеялись и те, кто успел прочесть стихотворение, и те, кто не понимал еще, в чем дело, но заражался общим весельем.
Выйдя в коридор, Златоустовский догнал Коську Щукина.
– Эх ты, голова садовая, – с укоризной сказал он. – Повесить-то повесил, а не сорвал. Начнется теперь катавасия. Будет нам на орехи.
– Как же сорвешь-то? – смущенно оправдывался Коська. – Сам знаешь: он окаянный! Оглянуться не успели, его и след простыл.
Побрякивая ключами, по коридору медленно двигался Иуда. Вот он заглянул в открытую дверь класса. Николай сидел за партой, дочитывая «Корсара».
– А-а! Ты здесь, сударь! – просвистел надзиратель. – Пожалуй-ка к инспектору. Со мной пойдем, со мной.
В горле сразу сделалось сухо. Успев засунуть книгу поглубже в парту, Николай с опущенной головой вышел из класса. Иуда повел его по коридору в кабинет инспектора. У окна стоял Мишка и ободряюще смотрел на приятеля. В глазах его можно было без труда прочесть: не бойся, держись смелее! Мы все с тобой!
Инспектор гимназии Порфирий Иванович Величковский всем видом оправдывал свою фамилию. Высокого роста, в меру полный для своих пятидесяти лет, с гладко зачесанными седыми волосами, он держался важно, с достоинством. Величковский являлся фактическим хозяином гимназии, потому что ее директор Алексей Фомич Клименко одновременно занимал пост директора Демидовского лицея, доставлявшего ему массу забот и хлопот. В гимназии его видели редко, разве лишь в высокоторжественные или отмеченные каким-нибудь сверхобычным происшествием дни.
Порфирий Иванович сидел за столом, углубись в лежавшие перед ним бумаги, когда Иуда втолкнул в дверь кабинета Николая. Инспектор поднял голову. Холодно и сурово блеснули стекла пенсне.
– Так это вы, господин Некрасов? – зазвучал его вкрадчивый, с бархатными нотками голос. – Подойдите ко мне!
Величковский выделялся среди учителей редкостной вежливостью. Он даже учеников не называл на «ты».
Николай приблизился к столу. Из-за спины инспектора с холста огромной картины смотрел строгий человек с круглыми, навыкате глазами, с закрученными, как у Карла Карловича, усиками – император всероссийский, Николай Первый…
– Я вызвал вас, душенька, для очень серьезного разговора, – не повышая тона, продолжал Величковский.
В другое время Николай улыбнулся бы, услышав слово «душенька». Это было прозвище инспектора. Гимназисты между собой иначе его и не называли. Но теперь было не до смеха. Понурив голову, он молча слушал, как медлительно и бесстрастно звучит голос Порфирия Ивановича:
– Мне известно, что вы не отличаетесь ни хорошими успехами, ни примерным поведением. Сидите по два года в одном классе? Не так ли, душенька?
Николай ничего не ответил.
– Ну вот, видите, молчание – знак согласия. Значит, я говорю сущую правду. Почему же вы тогда, душенька, не изволите стараться? Почему у вас по-прежнему больше чем достаточно неудовлетворительных баллов? А?
Николай по-прежнему молчал. Щеки его становились пунцовыми.
А допрос не прекращался.
– Может быть, вы мне скажете также, почему ваш почтенный родитель не желает платить деньги за обучение своих детей? Сорок восемь рублей!
Вынув из кармана серебряную табакерку, Величковский осторожно взял двумя пальцами щепотку табаку.
– Вы, вероятно, не знаете, душенька, что когда мы покорнейше напомнили вашему родителю о долге, он ответил нам совершенно в непристойном духе?
Сказав это, Величковский поднес понюшку к носу, чихнул. Затем аккуратно вытер нос батистовым платком, от которого исходил тонкий запах духов.
– Не желаете ли послушать, душенька, письмо вашего батюшки? Охотно доставлю вам это удовольствие.
Он взял со стола мелко исписанный лист бумаги и начал читать:
– «Милостивый государь Порфирий Иванович! На письмо ваше касательно сорока осьми рублей за обучающихся в Ярославской гимназии детей моих, Андрея и Николая, честь имею ответить, что по обыкновенному порядку всякие с дворян требования производятся через их губернского предводителя, без разрешения коего, яко попечителя Ярославской гимназии, я само собою и при всем желании моем уплатить упомянутых денег теперь не могу…»
Прервав чтение, инспектор бросил на Николая презрительный взгляд. За спиной послышалось покашливание Иуды, в котором тоже чувствовалось осуждение.
– И у вашего отца не дрогнула рука подлинно подписать эту возмутительную грамоту, – снова заговорил Величковский. – Вот, пожалуйста: «С непременным к вам почтением имею честь быть ваш, милостивейший государь, покорнейший слуга Алексей Некрасов». Нет уж, увольте от такого слуги.
Порфирий Иванович сложил письмо вчетверо и язвительно воскликнул:
– Через губернского предводителя?… Хм! Может, через министра прикажете? Платить деньги за обучение детей – святой и беспременный долг каждого родителя. Есть устав гимназии, есть высочайшая воля, наконец!
Инспектор устало откинулся на спинку кресла. А Николай и краснел и бледнел. Чего угодно ожидал он, но только не такого унижения. Конечно, отец поступает нехорошо. Но почему же Порфирий Иванович не скажет ему об этом сам? Почему не объяснится с ним лично? Разве он, Николай, может отвечать за отца?
Постучав ногтем по серебряной табакерке и, словно читая мысли стоявшего перед ним гимназиста, Величковский уже спокойнее сказал:
– Не скрою: мне предстоит неприятный разговор с вашим батюшкой. Я просил его срочно прибыть ко мне. Надеюсь, это не явится для него обременительным. Речь идет о его собственных детях, будущее которых не может быть ему безразличным.
Казалось, все идет к концу. Николай обрадовался. Значит, история с Мартыном еще не дошла до инспектора. Это хорошо!
Но радость оказалась преждевременной. Наклонившись к столу, Величковский поднял над головой злополучный листок с злосчастным стихотворением о Мартыне.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
