Но порка дома не состоялась. Отец торопился. Он потаскал Николая за ухо и уже в дверях прикрикнул:
– Сиди дома. На улицу – ни ногой. Приеду, проверю, как себя ведешь. Смотри у меня!
После отъезда отца Николай долго сидел у окна, бесцельно устремив взгляд на улицу. По стеклам тянулись тонкие мокрые ниточки. Дождь однообразно барабанил по крыше. Стонал Андрюша в горячечном сне.
Потом Николай вышел на крыльцо. Зябко передернул плечами. Застегнул шинель на все пуговицы и тихо побрел, сам не зная куда.
Горькие раздумья бродили в его голове. Если бы в эти минуты рядом была мать! Родимая, хорошая, она бы все поняла, все бы простила.
Ох, этот отвратительный Мартышка! Ладонь до сих пор болит. Мало ему! Не такие бы надо стихи написать, а как у Крылова. Дай срок, он еще сочинит. Пускай совсем из гимназии исключат. Пускай!.. А все-таки хорошо, что не будет розог. Лучше уж умереть, чем снова попасть в холодные пальцы Иуды. Нет, Иуда сам не сечет, это делает угрюмый сторож Баграня. Надзиратель только за руки держит и ехидно приказывает:
– Ну-ка, раздевайся, сударь! Не стесняйся, здесь все свои.
Никогда не забудет он, как его впервые положили на скамью и начали хлестать розгами. Это случилось вскоре после поступления в гимназию. И кусался, и царапался он тогда. Ничто не помогло. Вместо пяти раз Баграня хлестнул его десять. Потом, когда снова приходилось ложиться под розги, все переносилось легче…
А дождь все моросил и моросил. С Волги тянулся сизый туман. Незаметно Николай оказался на Стрелке. Как безотрадно было сейчас здесь. Печальные, скучные берега. Скупо зажигались огни в окнах Демидовского лицея. За стеклами мелькали бледные тени.
Склонившись над чугунной решеткой, тянувшейся вдоль набережной, Николай безучастно слушал рокот подкатывавшихся к берегу волн.
Позади послышались шаги. Он испуганно обернулся. Перед ним стоял человек с высоко поднятым воротником темного плаща-накидки.
– Некрасов? – прозвучал знакомый глуховатый басок. – Что вы тут делаете?
– Гуляю, – смутился Николай, узнав по голосу учителя Ивана Семеновича Топорского.
– Гуляете? В такую погоду? Впрочем, знаю: у вас неприятности. Вам грустно. И мне тоже что-то не по себе. Давайте гулять вместе. Не возражаете?
Еще бы возражать! Он рад этой неожиданной встрече. Иван Семенович – добрый и милый, чем-то напоминает грешневского учителя Александра Николаевича. Только он постарше. Ему уже под сорок. У него заметно серебрятся виски. И во взгляде какая-то усталость.
Неторопливо пошли вдоль набережной к темневшей на самом берегу Волжской башне.
– Вы очень расстроены? – обходя лужу, спросил Иван Семенович.
– Теперь ничего, – доверчиво ответил Николай, – теперь отлегло немного. А было ужасно. Жить не хотелось. Все на свете опостылело.
Иван Семенович печально улыбнулся и закашлялся надрывно, глухо.
– Это вы напрасно, – тяжело дыша, заговорил он. – В общем-то жизнь – превосходная штука. И дается она человеку всего один раз. А вам рано думать о смерти. Вам еще жить да жить.
Схватившись за грудь, Топорский остановился. Сильный кашель снова сотряс его худые плечи.
С жалостью смотрел Николай на учителя. Как же это он раньше не замечал, что Иван Семенович так серьезно болен? Ему бы надо в постели лежать, как Андрюше, а он ходит под холодным дождем.
– Если вы никуда не торопитесь, – справившись с кашлем, снова заговорил Иван Семенович, – зайдемте ко мне обогреться. Это совсем рядом.
Приглашение было более чем неожиданным, а главное – совершенно небывалым: учитель приглашал ученика к себе домой в гости. Николай растерялся. Но он не успел еще ничего сказать в ответ, как Иван Семенович подвел его к воротам одноэтажного дома с голубыми ставнями.
– Пожалуйте! – радушно произнес он и, открыв калитку, встал сбоку, чтобы пропустить гостя вперед.
Топорский жил вдвоем со старухой матерью. В небольших, но чистеньких комнатах было уютно и тепло. С кухни доносился запах пирогов. Худенькая старушка в белом переднике, выглянув из-за двери, приветливо поздоровалась с Некрасовым и, обращаясь к сыну, с ласковым упреком сказала:
– Что же ты так долго гулял? В такую-то погоду, с твоим-то здоровьем.
Сидя с учителем за столом, Николай с удовольствием ел зарумянившиеся пироги с морковью, пил густой, ароматный чай со сладким вишневым вареньем. Иногда он бросал взгляд на портрет молодой женщины, обвитый черной шелковой лентой. Ему вспомнилось, как года четыре назад по гимназии разнесся слух, что у Топорского умерла жена, что он очень ее любил и все время плачет, как малый ребенок. Но тогда Николай еще не знал Ивана Семеновича, преподававшего в старших классах.
– Так, значит, исключить на две недели? – говорил между тем учитель, пододвигая Николаю тарелку с пирогами. – Это, скажу я вам, совсем не страшно. Приходите заниматься ко мне. Я охотно вам помогу.
Беседа становилась все теплее. Оттаяло на душе Николая, отлегло.
– А вы не были на пожаре? – спросил он как-то по-детски учителя: – Гостиный двор горел. Здорово!
– Скажите, пожалуйста, – чуть заметно улыбнувшись, закачал головой Иван Семенович, – мне, знаете, не довелось туда попасть. Говорят, там кто-то отличился, жизнью своей рисковал, других спасая?
– Это – Степан. Он молодец! Умница! – невольно вырвалось у Николая, и щеки его вдруг покраснели: как это он проговорился?
– Ах, вот что! Вы знаете этого спасителя? – заинтересовался учитель, отодвигая стакан с недопитым чаем. – Кто же он такой, этот ваш знакомый Степан?
Кому другому Николай ни за что на свете не сказал бы, а к Ивану Семеновичу он сейчас чувствовал такое глубокое доверие, что сбивчиво и торопливо поведал ему всю печальную Степанову историю.
– Да-а, – задумчиво протянул Иван Семенович. – В вашем Степане есть что-то от Ломоносова. Только тот архангельский, а этот ярославский. Но оба – мужики. Скульптором, говорите, хочет быть? Ну разве это не удивительно? Бесправный раб стремится к высокому искусству. Как же талантлив наш русский народ! Как высоко он может подняться! Только крепко связаны его крылья, ой, как крепко!
Топорский в волнении поднялся со стула. Заложив руки за спину, он прошелся несколько раз по комнате, затем, подойдя к печке, прислонился спиной к изразцовым плиткам, зябко передернул плечами и негромко, но выразительно произнес:
Увы! Куда ни брошу взор —Везде бичи, везде железы…
Какие знакомые слова! Где, когда их слышал Николай? Постойте, постойте! Это диктовал Александр Николаевич на уроке в Грешневе. Диктовал и стирал своей рукой строки на грифельной доске.
– Простите, Иван Семенович! Чьи это стихи? Кто сочинил? – вставая с места, как в классе, спросил Николай, и лицо его побледнело.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
