— Возможно, это было шестьдесят девять — шестьдесят девять или девяносто шесть — девяносто шесть, но сочетание шести и девяти я помню совершенно точно.
Капитан Черкесов записывает эти цифры и продолжает расспрашивать Михаила:
— Когда вы ездили последний раз, не помните?
— Нет, не помню… Хотя постойте — это было девятого мая! Да, правильно, девятого. Потому, наверно, цифры шесть и девять так запечатлелись.
Капитан задает еще несколько вопросов и начинает прощаться.
— Илья Ильич выписал Михаилу лекарство, — обращается он к Валентине. — Пусть он принимает его и дня два посидит дома. И не впускайте к нему никого. Как у вас с работой? Можете вы побыть с ним?
— Я взяла отпуск на неделю за свой счет.
— А если они звонить мне будут? — спрашивает Михаил.
— Вы вообще не подходите к телефону, а Валентина Николаевна пусть отвечает, что вы больны. Или знаете что — подходите, и если это окажется Благой…
— Кроме него, мне обычно никто из них не звонит.
— Ну так вот, если он позвонит, вы сделайте знак Валентине Николаевне, а сами постарайтесь поговорить с ним как можно дольше. А вы, Валентина Николаевна, немедля зайдите к соседям и позвоните мне. Есть у вас кто-нибудь поблизости, от кого вы смогли бы мне позвонить?
— В соседней квартире живет подруга.
— Вот от нее и позвоните. Если меня не будет, скажите, что вы Ясенева, мои коллеги будут знать, что делать. И вообще, если я вам понадоблюсь, звоните мне вот по этому номеру.
И он записывает на вырванной из блокнота страничке свой служебный телефон. Потом подробно расспрашивает Михаила, как выглядит Благой, и уходит вместе с Ильей Ильичом.
Когда дверь за ними захлопывается, Валентина спрашивает брата:
— Почему ты мне не рассказал об окровавленной рубашке?
— Я и милиции не собирался этого рассказывать…
— Так почему же рассказал?
— Сам не знаю… Показалось вдруг, что, увидев кровь на моей рубашке, они мне больше поверят…
Валентина смотрит на него таким взглядом, будто перед нею сумасшедший.
— Тебе обязательно нужно показаться психиатру!
— Покажи тогда меня еще и ветеринару.
— Глупо остришь. Да и не до острот сейчас… При чем тут ветеринар?
— Я от кого-то слыхал, будто в каждом мужчине живет зверь, кентавр.
— От Джеймса, конечно. Но ты ведь не мужчина еще…
— И не буду им, наверно, — тяжело вздыхает Михаил. — Я просто ничтожество и самый заурядный трусишка, однако не сумасшедший…
— Нет, ты настоящий сумасшедший! — злится Валентина. — Разве не может кровь на твоей рубашке оказаться одной группы с кровью той девушки? Чем ты тогда докажешь, что не участвовал в ее убийстве?
— Пусть будет что будет, — обреченно вздыхает Михаил. — И пусть уж лучше они меня посадят, чем Благой зарежет…
4. Эксперты прослушивают магнитную ленту
Капитан Черкесов давно уже выключил магнитофон, но никто из приглашенных экспертов не произносит ни слова. А эксперты тут необычные: специалисты по звукозаписи, два врача из бюро судебно-медицинской экспертизы, известный актер, кинорежиссер.
— Да-с, жуткую сценку вы нам продемонстрировали, — первым нарушает молчание актер. — И чертовски все натурально…
— Меня смущают реплики Ясенева, — включается в разговор режиссер. — Они, по-моему, из другой пьесы, если только все это можно назвать пьесой. У меня безошибочное чутье на этот счет. То, что произносит Ясенев, звучит в ином ключе, чем все остальное.
— Я бы этого не сказал, — возражает ему актер. — Его голос такой же хмельной, как и у всех остальных, и слова вполне соответствуют происходившему.
— А что скажут медики? — обращается капитан Черкесов к представителям судебной медицины.
Врачи пожимают плечами.
— Нам впервые приходится участвовать в такого рода экспертизе, — замечает один из них. — Что касается предсмертной агонии девушки, подлинность ее у меня лично не вызывает никаких сомнений.
— Но зачем им это? — недоуменно разводит руками актер. — Зачем им было записывать на пленку? Может быть, это какие-то садисты? Вы со мной не согласны, доктор? — обращается он к врачу, сидящему с ним рядом.
— Вполне возможно. Тот, кто записал все это на пленку, мог сделать это из садистских побуждений.
— А может быть, ему понадобилась запись и для какой-то иной цели, — задумчиво произносит второй медицинский эксперт. — Может быть, ему нужно было запутать в это преступление Ясенева, фамилию которого, как мне показалось, произнес кто-то слишком уж четко.
— Да, это верно, — соглашается с ним режиссер. — На это и я обратил внимание. К тому же всех ведь по кличкам, а его почему-то по фамилии…
— Ну а какова точка зрения акустиков? — спрашивает Черкесов специалистов по звукозаписи. — Можно установить, в помещении ли это записано или на открытом воздухе?
— На слух воспринимается все, как запись на открытой площадке, — заключает один из акустиков. — Тут нет отзвука от стен и акустической обратной связи. Отражения от стен особенно были бы заметны в области средних и высоких звуковых частот. Зато довольно отчетливо слышен шум ветра. От этого при записях на открытых площадках очень трудно избавиться, даже если ветер тихий.
— А та часть, где слышен голос Ясенева, тоже записана на открытой площадке? — снова спрашивает Черкесов.
— Сейчас это трудно определить. Запись его голоса могла быть уже потом переписана на фон основной пленки, а не подклеена к ней. Все это нужно проверить специальной аппаратурой в лабораторных условиях.
— Я вполне согласен с моим коллегой, — одобрительно кивает звукооператор с киностудии «Мосфильм».
— Тогда у меня к вам просьба, — обращается к акустикам Черкесов. — Перепишите, пожалуйста, фонограмму этой ленты в нескольких экземплярах. Она может понадобиться нам для опознания участников убийства Зиминой по их голосам.
Когда приглашенные эксперты расходятся, Черкесов спрашивает своего помощника, старшего лейтенанта Глебова:
— Федор Васильевич, вы связались с оперативной группой, которая расследует нападение на Сорочкина?
— Связался.
— Надо дать им эту ленту послушать.
— Я тоже подумал об этом.
— Ну а как обстоит дело с наблюдением за домом Ясеневых?
— Удалось с помощью телеобъектива сфотографировать трех подозрительных молодых людей. Один из них очень похож на Благого, судя по описанию Михаила Ясенева. Вот посмотрите сами. Форменный дегенерат. Мы хоть и критикуем Ломброзо, а в чем-то он все-таки прав. Разве такой тип не может быть предрасположен к преступлению?
