сам увидел, как вожак напевал на незнакомом языке и скармливал кусочки спелого сочного яблока любимой кобылке, поглаживая по длинной бархатистой морде. Эстев не понял ни слова, только мягкий тон голоса. Морок и нежность – это не вязалось, как ночь и солнце.
– Интересно, на каком языке он с лошадьми разговаривает? – спросил Эстев.
– На поканском, – Рихард гадливо сплюнул. – Нелютском. Нолхианском.
Эстев рассмеялся:
– А тебе почем знать?
Северянин посмотрел на толстяка холодными глазами:
– Я с Айгарда. Там все есть: и Вечноосенний лес этот жуткий, и Пелена, и люти, палакающие на нелютском. И нелюти есть, только они в лесу сидят, суки.
– Ну Морок точно не из твоих краев. Он, вроде, местный.
– Как знать, – пожал плечами Рихард. – Ты разве знаешь, откута он? Я вот нет. Никто не знает, разве что Уна.
– Уна? – переспросил Эстев. – Это кто?
– Увитишь, – ответил северянин.
Когда Эстев увидел ее, то сразу пленился ее красотой. Если раньше он робел перед высокородными дамами, то теперь – перед этой странной простолюдинкой с лицом богини. Многие провожали ее вожделеющими взглядами, даже Рихард вздыхал ей вслед:
– Как хороша! Повалять пы ее на сене разок тругой.
Эстев побагровел, представляя ее белое точеное тело, сплетенное со своим. Жар прилил к паху и лицу.
– Вижу, и тебе она люпа, – усмехнулся северянин. – Но мой тебе совет – не тронь ее. Руку по локоть откусит. Спит она только с теми, с кем Морок прикажет.
«Ублюдок, – мелькнуло в голове парня. – Чудовище. Бедная девушка у него в рабстве». Сердце прониклось жалостью к рыжей красавице. Она часто посещала Цитадель, но редко задерживалась там дольше, чем на несколько часов. Однажды он набрался смелости, чтобы заговорить с Уной, и она смерила его таким уничижительным взглядом, словно он был навозным жуком.
– Не подходи ко мне, чучело, – процедила Уна, – иначе насажу тебя на вертел.
– Я претупрежтал, – сказал потом Рихард, протягивая Эстеву мех с самогоном. – Она настолько же тряная, насколько и красивая. Не про нашу честь.
Однако разбитое сердце Эстева продолжало кровоточить каждый раз, когда он видел ее в Цитадели. Он украдкой наблюдал за ней и заметил, как преображалась она, когда разговаривала с Мороком. С ним Уна мурлыкала, как кошка, улыбалась и ластилась, чуть ли не выпрыгивая из платья. Поразительной была реакция Морока. Он разговаривал с ней холодным требовательным тоном и, казалось, был равнодушен к ее пленительности, а если она бесцеремонно прикасалась к нему, мог ткнуть под ребра рукоятью нагайки. Немыслимая грубость по отношению к женщине, но Уну это, похоже, нисколько не смущало.
– Он что, евнух? – фыркнул Эстев, растаскивая сено по кормушкам. – Или у него только на лошадей встает?
– Эй, потише, – прошипел ему Рихард. – Может, ему трукие тевки нравятся. Я, честно говоря, ни разу его с тевкой не видел… и с мужиком тоже, – добавил он, предвосхищая скабрезную шутку Эстева.
Рыжая красавица никак не выходила из головы Соле.
– Что между вами и Уной? – спросил Эстев на очередной тренировке, когда набрался достаточно мужества.
– Не твое дело, – ответил Морок. – Следи лучше за ногами.
– Она, должно быть, влюблена в вас, – констатировал парень.
– Она… – Морок вдруг необычным образом осекся. – Она дурочка, глупая девчонка. Совсем не понимает слов.
– Вы что, ее отшили?
– Не счесть сколько раз, а я не люблю повторять. Не будь она так полезна, давно б избавился.
Холодный равнодушный тон, словно он говорил о старой обуви или подыхающей собаке, однако Эстев уловил в слове «дурочка» нотку легкой нежности.
Когда Соле наконец-то смог спокойно обхватить носки сандалий руками и без особых проблем делать выпады, Морок заставил его отрабатывать движения рапирой.
– Мишень, – брюнет постучал свернутой нагайкой по доске, на которой был изображен круг. – Учись чувствовать шпагу, управлять рукой. Тренируйся в меткости.
И он тренировался. Мазал, чертыхался, получал от Морока, когда тот видел этот позор. Учился ловить шпагу. При виде вожака у него непроизвольно дергалась рука, поскольку тот любил неожиданно кинуть ему какой-нибудь предмет, и если Эстев не смог поймать его, то шел драить котлы или копать выгребные ямы. Окружающие воспринимали это, как странную игру двух опасных людей, и не встревали в нее. К счастью Эстева, насмешек он тоже не слышал.
Каждый вечер старик Аринио читал одну и ту же проповедь. В ней могли меняться незначительные детали, всплывать все новые образы, но посыл оставался неизменным. Сначала Эстев слушал ее с возмущением, как поганую ересь, но она плавно вкралась в его жизнь, как навязчивая песенка уличного музыканта.
– Скажи, Аринио, – не выдержал спустя неделю Соле. – Ты ведь нерсианин, а имя у тебя почему-то иосийское.
– Никто не может запомнить мое истинное имя, – ответил старик. – И ты не сможешь.
– И все же?
Аринио вздохнул.
– Джи Ан Юн.
– Джиююн? – пролепетал Эстев.
– Аринио. Аринио Виоса. Я полжизни живу под этим именем, что оно давно уже стало мне родным.
– Ты хорошо сражаешься. Ты был воином?
Старик усмехнулся:
– Я был воином, художником и поэтом, певцом и музыкантом, врачевателем и философом. Там, откуда я родом, нужно быть очень многим, чтобы стать хоть кем-то. Здесь я просто старый целитель, читающий проповеди, и мне этого достаточно.
– Я хотел спросить про твои проповеди, – осторожно начал Эстев. – В них говорится про облик и имя человеческое. Что это значит?
Старик наклонился вперед, указав на пробегающего мимо ребенка:
– Тебя зовут Эстев, а его Блоха. У кого из вас человеческое имя? Кто из вас родился и вырос, как человек?
– Не все нищие носят унизительные клички…
– Все носят, – возразил Аринио. – Унизительное клеймо сброда. Зовись ты хоть Блоха, хоть Эстев, но, родившись в Угольном, ты в нем и сгинешь, под черным низким небом. Погляди, – он указал заскорузлым пальцем. – Это Тонни. Он родился и вырос под крышей, в семье рабочих. Когда ему исполнилось пять, он уже изготавливал бумагу. Вот такую, на которой я сейчас рисую. От рассвета и до заката, только стук стали и монотонный тяжелый труд. Его отец умер молодым. Тонни тоже еще молод, но он уже хворый, словно старик. Каждый день ходит ко мне, пьет травки. Таких, как он, много в Угольном порту. Фабрики заглатывают их младенцами и выплевывают живыми трупами, не помнящими, что такое дождь, запах травы, вкус молока. Знаешь, кому принадлежат фабрики? Треть – лордам, две трети – Его Благодати, советнику и прочим приближенным. Маска – это монстр, пожирающий людей.
– Ересь, – скривился Эстев. – Гнусные разглагольствования. Его Благодать никогда не обманывал людей. Да, мир жесток, он будет таким при любой власти. В этом мире нужно работать, только так он станет лучше.
Аринио сделал несколько штрихов углем.
– Дураков тут нет, – ответил он. – Как и надежды. Когда люди лишаются всего, они превращаются в смерч, в селевой поток, и мы даем им цель. Надежду на то, что для них что-то может измениться. Закон Благодати написан
