Хвоя и розы.
Хвоя тёмно-зелёная, загадочная, пахнущая лесом, вызывающая воспоминая о чём-то далёком, праздничном, давно забытом и заметённом огнём войны, и голодным детством без единого праздника.
Розы.
Розы — это вообще что-то необычное: в Сибири розы не росли, не выносили сибирского климата, даже помидоры там не вызревали. Когда после войны мы на поезде пересекли Урал, и я впервые увидел купленные отцом на станции красные помидоры, и на мой вопрос «что это?» он ответил, что это помидоры, я не поверил ему, думал что он шутит: красных помидоров ведь не бывает…
Да и было ли кому до роз во время войны, во время голодовки, когда мерилом прекрасного было одно: хлеб.
Лишний кусок хлеба — вот праздник.
Розы я встречал уже после войны, да и то редко, очень редко: в военном гарнизоне на окраине небольшого белорусского городка Быхова, где стояла дивизия Дальней авиации розы не выращивались, а коли было какое особое торжество, то их привозили из Могилёва, куда надо было ехать час на машине или полтора на поезде.
Тем не менее, розы мне были знакомы: это нежное, прекрасное, это словно девушки; любуйся их красотой, вдыхай их пряный аромат, но с руками поосторожней, ибо ежели не знаешь как за них взяться — или поколешься, или вообще попортишь.
Так уж получилось у меня в юности: розы были сами по себе, хвоя — сама по себе.
Соединились эти две противоположности у меня до поступления в училище только один раз — когда хоронили в Балашове экипаж сгоревшего на посадке самолёта СБ.
Тогда гробы поставили в гарнизонном клубе, оркестр играл похоронные мелодии, гробы были покрыты хвоей и розами.
Я тогда зашёл в зал, постоял несколько минут — мне было неинтересно: погибших я не знал, грустная музыка и плачущие женщины — это далеко не соответствовало яркому солнечному дню и моему настроению.
Тогда у меня особых ассоциаций похороны не оставили.
Ну, а на обычные, как говорится, бытовые похороны я вообще никогда не ходил: ничего там интересного для пацана нет.
По-настоящему я прочувствовал сочетание роз и хвои, уже будучи курсантом лётного училища.
С утра, по каким-то неприметным признакам в казарме уже чувствовалось: что-то случилось.
Или случится…
Командир роты пришёл какой-то хмурый. Придрался на за что, ни про что, к дежурному. Не так, мол, заправлены шинели на вешалке.
Раньше он никогда на это внимания не обращал, это дело старшины следить за порядком в казарме.
После завтрака — на занятия.
Только занятия идут как-то не так. Никогда ещё такого не бывало, чтобы во время занятий в класс зашёл кто-то другой кроме преподавателя, а тут вдруг пришёл какой-то капитан и что-то шептал на ухо нашему майору, тот слушал и кивал головой. По лицам их было видно, что оба расстроены.
После ухода капитана преподаватель вдруг прекратил занятия: «Товарищи курсанты, на сегодня в вашей группе занятия прекращены, всем следовать в казарму, там получите дальнейшие указания».
Мы были встревожены, не могли ничего понять, знали только одно: случилось что-то очень плохое.
В казарме нас уже ждал командир роты, рядом с ним стоял заместитель начальника училища по строевой.
Строй остановили в казарме, повернули лицом к начальству, зам по строевой сообщил, что сегодня ночью на посадке разбился транспортный самолёт нашего училища, все одиннадцать человек, находившихся на борту, погибли. В гарнизоне траур, похороны назначены на завтра, а сегодня одиннадцать гробов будут выставлены в клубе училища.
Второму взводу нашей роты поручено обеспечить караул и почётный караул клуба на похоронах. Курсантам до обеда проверить и привести в порядок парадную форму одежды, подшить свежие воротнички, начистить пуговицы, выгладиться, вычиститься, после обеда — отдых и в восемнадцать часов заступить в караул. Начальником караула назначен командир роты.
Мы принялись за свою парадку. Спасибо старшине, приводить её в порядок долго не потребовалось: форма у нас всегда была в порядке, уж этого от нас старшина добивался просто: чуть что не так на осмотре — наряд вне очереди. А кому охота драить туалет или выстаивать у тумбочки? Вполне естественно, на уме и на языке одно: как они убились.
Естественно, нашлись знающие люди, было высказано много предположений, но все понимали, что это — только предположения, ибо информации не имел никто.
Тем более — никто у нас не имел опыта полётов на транспортном самолёте, для нас Ли-2 был в то время супер-самолётом.
Ну да, собственно, разговор не о том, и даже не об организации гарнизонной и караульной службы в БВАУЛ им. Серова.
Разговор — о ночи.
Итак, подошла моя смена — с двух до четырёх ночи.
Разводящий повёл нашу смену по маршруту, сменяя посты: один — на входе в клуб, второй — перед входом в зал, третий, гробы в зале, — мой.
Смена ушла.
Всё.
Я остался один.
Один с длиннющей от примкнутого штыка трёхлинейкой, полусонный и полуперепуганный, один в громадном, слабо освещённом зале.
Я стал осматриваться.
Зал клуба был убран хвоей.
В средине зала на постаменте стояли гробы.
Сразу одиннадцать гробов.
Такого мне видеть ещё не доводилось.
Красные гробы, с аккуратными острыми углами, стоявшие близко друг к другу, так близко, словно не хотели больше никого пускать к себе. Они были какими-то чужими, загадочными, непонятными, даже враждебными, словно пришедшими из другого, непонятного и чужого мира.
Они пришли сюда для того, чтобы показаться, напугать и тут же уйти.
А может не напугать, а напомнить о чём-то, известном только им самим? Они были сами по себе.
Может быть потому, что были закрыты? Казалось, каждый из них хранил какую-то страшную и непонятную тайну, ту самую великую и мудрую тайну мироздания, которая никогда не была и не будет понята человеком — мизерным существом, пылинкой мироздания, квантом времени, считающим себя самым умным и самым-самым покорителем природы и Вселенной.
Много мне пришлось схоронить людей, большая часть из них — пилоты, которые умирают мгновенно, неожиданно, умирают случайно, полными сил и энергии, умирают за секунду-другую, не ведая даже о том, что его ожидает в следующую минуту жизни и будет ли вообще эта следующая минута.
И всегда были похороны.
Похороны были даже в том случае, если пилота как такового просто не нашли.
Он испарился, превратился в пыль, развеялся на молекулы, атомы…
Просто нашли громадную яму с огрызками самолёта и на краю той ямы — какой-то «фрагмент» пилота, а то и просто пуговицу, подмётку с сапога…
В таком случае нагребают в гроб землицы из той ямы по весу, забивают гроб, дабы не видел никто, что там в нём — такова уж жизнь и смерть пилота, служивого, самого-самого, Бога, витающего над людьми, над Землёй.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
