Проверяющий, несмотря на собачью ночь, был в восторге: наконец-то он подловил на горячем, сейчас он поведёт того раззяву-часового к начальнику караула, прямо на гауптвахту сдаст голубчика чтобы другим неповадно было спать на посту. Он подошёл к краю лужи и негромко позвал: «часовой!».
Часовой спал.
В лужу лезть не хотелось, не хотелось потом отмывать сапоги от этой ядовитой жижи. Надо чтобы часовой сам вышел к нему, тут он его, голубчика, проверит и поведёт (обычно это делалось так: «А дай-ка глянуть, есть ли в магазине патрон», после чего карабин брался «на руку» и следовала команда часовому «Руки вверх! Кругом! На гауптвахту шагом марш!»)…
— Часовой! Часовой!!
Чёрт побрал бы этого часового, придётся лезть в грязь! Когда проверяющий был уже посреди лужи, раздалось громкое: «Ситой, хито идёт?» Капитан от неожиданности чертыхнулся: «что, проснулся? Проверяющий идёт, капитан Сизин из полка».
Однако не тут-то было. Раздался жуткий щелчок передёргиваемого затвора и команда: «Ситой, стирилять буду!»
— Ты с ума сошёл — стрелять по своим?! Проверяющий я, капитан Сизин, начстрой полка! Свой я!
— Ложись! Стирилять буду!
— Да ты что, куда ложись? В лужу?! Свой я! Сдурел что ли?
— Мой твой не знай! Стирилять буду! Ложись! Стириляю!
Пришлось проверяющему, проклиная тот миг, когда он надумал пойти без начальника караула, эту дурную ночь, эту грязюку, этого дурака-часового, ни черта не смыслящего по-русски и смыслящего ли вообще, брякнуться прямо в жирную, обжигающую холодом руки жижу, мгновенно промочившую колени и постепенно проникавшую сквозь шинель всё дальше и дальше.
Надо что-то делать. Долго здесь не выдержишь: так можно и коньки отбросить.
По крайней мере в госпитале оказаться — это уж точно.
— Часовой, а ну позвони начальнику караула, вызови его на пост!
— Мой не понимай! Стирилять буду!
— Вот же чурка! Да позвони же, осёл, в караулку! Телефон! Телефон!
— Телефон ёк! Стирилять буду!
— Идиот!
А до смены ещё почти целый час! Замёрзну тут, подохну в этой луже! Вот же понабирали защитничков, мать их!! Это же надо так влипнуть! Подохну же, как пить дать подохну! Капитан попытался встать.
Раздался оглушительный выстрел.
Капитан в ужасе застыл: этот ведь пристрелит, не промахнётся, они ведь все там охотники, белку в глаз бьют, дьяволы узкоглазые.
Дальнейшие переговоры были бесполезны. Проверяющий смирился с судьбой и покорно замерзал в густой холодной жиже…
Через десять минут на звук выстрела, чертыхаясь и скользя по грязи, прибежал начальник караула с бодрствующей сменой. Караул был поднят в ружьё, дежурный по гарнизону о нападении на пост доложил уже начальнику гарнизона, начальник штаба уже нёсся на газике сквозь промозглую ночь в штаб полка…
Горе-проверяльщик общими усилиями был вызволен из лужи и доставлен на негнущихся ногах в штаб полка, где получил разнос от начальника штаба за нарушение Устава гарнизонной и караульной службы, вместе с разносом он узнал всё, что о нём думает начальство и что запись в личное дело взыскания ему гарантируется, причём мало не будет…
Потом был громкий приказ по части, и каждый в нём получил своё.
Часовой, кстати, получил благодарность от командования гарнизона за хорошую службу, и долгое время ходил в героях. Ну, а ретивого начстроя постепенно перевели куда-то от греха подальше.
Мало ли что…
Так что незнание языка тоже иногда бывает полезно. Ну, а насчёт Кости… Да что тут говорить — всё пошло давно накатанным в авиации путём.
Невеста быстро уехала из гарнизона, а мать потом долго всё плакала в далёком от её дома чужом Ржеве на могиле своей надежды, своего сына… Я не успел сблизиться с Костей, он был из другого училища, я ещё даже толком и не узнал его, но эта смерть молодого, сильного, цветущего лейтенанта потрясла меня. Это была глупая смерть, смерть от простого разгильдяйства, казалось бы, от мелочи: всё в самолёте работало, всё было исправно, лётчик здоров и обучен — всего-то забытая в кабине отвёртка…
Эта смерть научила меня ещё одному: внимательнее относиться к подчинённым, не просто смотреть на солдата-механика, а видеть в нём человека со всеми присущими человеку качествами, настроениями, проблемами, неприятностями и бедами. Помочь ему, во время подстраховать, проявить внимание — и ему будет хорошо, и тебе.
* * *
Но что-то я отвлёкся на грустное.
Жизнь продолжается.
Будем жить! Итак, молодые лётчики прибыли в свой первый гарнизон.
Проблем никаких.
Имущества — тоже.
О ночлеге думать не надо, начальство устроит.
О еде — тоже: начальство накормит.
Ну, не жизнь, а малина! Отвели нас в гостиницу (так называлась выделенная для нашей группы трёхкомнатная квартира на первом этаже), разобрали мы свои койки-тумбочки, — всех-то и дел… В общем, побросали мы свои чемоданчики под кровати, и пошли в столовую, а оттуда — прямо на танцы в клуб. Танцы были скучные, под радиолу. Я сбегал в общежитие, притащил свою гитару. В то время электрогитары были новостью. Я в училище соорудил себе электрогитару — т. е. наклеил на деку пьезокристалл — и гитара стала электрической, воткнул ту гитару в УНч (усилитель низкой частоты) и из колокола полились непривычные звуки электромузыки.
Люди заинтересованно столпились вокруг, и я с важным видом заиграл вальс.
Народ пошёл танцевать. Стали хлопать, просить ещё, кто-то притащил ударник, кто-то саксофон, — я тогда играл без перерыва около часу, пока пальцы не распухли. Кстати, потом к нам примкнул ещё пилот с аккордеоном, технарь с контрабасом и мы организовали джаз-банд да такой, что по всей Калининской области были нарасхват по колхозам. Короче, с танцулек я возвратился в общагу где-то в двенадцатом часу в отличном настроении и с гитарой на плече.
В общежитии было почему-то тихо. С гитарой на плече, напевая «бэсамэ Мучо» я толкнул ногой дверь в свою комнату и застыл: на кроватях сидели гномы (так нас называли за малый рост), а в центре комнаты на солдатской табуретке сидел и смотрел на меня сам Покрышкин! Да, на меня пронзительно смотрел сам Покрышкин. Он был всё в той же лётной кожанке.
Черты лица его как-то заострились, морщины казались более глубокими, чем утром. Или может это их подчёркивал резкий свет одинокой лампочки без абажура, ярко светившей над головой… В общем, вид у него был усталый.
В комнате висела свинцовая тишина.
— Ты кто такой? — голос его был резок и как-то не похож на тот, что я слышал утром в кабинете.
— Я спрашиваю — кто ты такой?! Чего пришёл?
Ничего не понимая, я поглядел на ребят. Они были какие-то пришибленные, и никто не стал объяснять, почему я пришёл в эту комнату. Я поставил гитару «к ноге» и отрапортовал: «Лейтенант Механиков, прибыл из клуба!»
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
