Теперь лицом к лицу он находился с Контуженным на втором ярусе. Тот смотрел, не мигая и настолько холодно, что у Сюжета опять заныли корни выбитых зубов.
— Будешь молчать — будешь жить!
Сюжет не верил своим ушам, Контуженный говорил понятно и довольно не плохо.
— Что там, что там, Сюжет!?.. Что, корешка встретил!?.. — блатные почувствовали неладное и медленно собирались вокруг. Они постепенно, осторожно надвигались на «обидчика». А тот, нахохлившись, сидел в дальнем углу верхних нар и держал Сюжета в своих руках, как хищник добычу.
— Ты че там затих, Сюжет?..
— Подымысь, дай мы тэбя побачим…
Сюжет знал, на собственной шкуре испытал проворство Контуженного и все же попался как мелкий фрайер, проморгал его выпад. Прижатый лицом к нарам он слышал корешей, но не мог даже шевельнуться. Пальцы контуженного как стальные клещи сжимали горло и в любой момент могли сомкнуться и без особых усилий прервать его бесценнейшую жизнь.
— Ну, и что будешь дальше делать, сынок?.. — как ни гремели колеса, как ни скрипел вагон, все услышали ровный, спокойный голос Филина.
Он лежал на спине, закинув руки за голову, спокойно наблюдая за суетой своей кодлы. Блатные уставились на Филина, ожидая команды.
— Значит, это ты и есть загадочный Контуженный. Ну-ну, поглядим, поглядим, на что ты способен. — Авторитет говорил медленно, лениво, сыто. — Ты думал, глупый, мы случайно сюда подвалили, в этот вагон? Не-ет, сокол ты мой. Ничего на этом свете не делается случайно. Лично у меня к тебе претензий нет. А вот Слон велел тебе кланяться, правда, из другого мира. Да и у Сюжета есть к тебе некоторые претензии. Так, нет, Сюжет!? — последние слова прозвучали хлестко, как удар.
Филин повысил голос!.. Это было редкостью. Все, кто часто бывали с ним, знали, что так пробуждается знаменитый его гнев.
На Оула и слова, и тон не произвели ни малейшего впечатления. Зато Сюжет сделал попытку вырваться из плена. На него голос Филина возымел сильное действие. Подхлестнул, прибавил сил, толкнул его на поступок.
Он дернулся, провернулся вокруг своей оси и даже сумел выхватить нож здоровой рукой, но его похититель среагировал мгновенно, он сильнее сжал горло, а другой рукой легонько крутанул голову, стараясь прижать ее к нарам.
«А-ах!» — вырвалось у толпы. Урки раньше, чем сам Оула, поняли, что произошло. Сюжет хрустнул, вздрогнул и затих, немного вытянулся, разжал руку, выпуская из нее нож.
Оула машинально схватил его. Пальцы жадно обхватили ручку и напрочь срослись с ней. Отчего рука сделалась длиннее на целое лезвие, острее, а стало быть, и гораздо опаснее! Теперь, чтобы вырвать у него нож, пришлось бы рубить руку.
Этот маленький, остро отточенный кусок стали с удобной ручкой теперь дарил ему хоть какую-то надежду. Причем, надежду всего лишь на то, чтобы достойно постоять за себя. Постоять последний раз в этой жизни. Этот кусочек быстро тяжелел, рос, становился мощным и могучим оружием. Будил. Поднимал из глубин Оула что-то полузабытое, еще неистраченное, неиспользованное даже тогда в камере ШИЗО. И «Это» разворачивало его плечи, разгоралось в груди и ладонях, разливаясь по всему телу. Не было ни паники, ни страха, поскольку уже не было ЗАВТРА, не было БУДУЩЕГО, которое обычно смотрит на тебя, и ты сверяешь свои действия и поступки с ним.
Толпа качнулась к Оула.
— Стоять! — необычно, по — военному, резко и громко выкрикнул Филин. Уголовники замерли, недовольно загудели, заоборачивались на своего пахана. А тот медленно, вельможно, поднимался со шконки, ни на кого не глядя.
— Нет, уважаемый, ты не «случайный», — Филин по-прежнему ни на кого не смотрел. Создавалось впечатление, что в вагоне кроме него и Контуженного больше никого и не было.
— Ты не «случайный», — вновь повторил он, — и не «анархист», и не «Иван с Волги». Все затаились, затихли, будто прислушивались к мерному перестуку колес под полом, гудению загруженной до предела печки да жалобным поскрипываниям суставов вагона.
— Ты, мил человек, чужой!.. То есть совсем чужой! Другими словами — не наш и баста!
В определение «чужой» Филин вкладывал несколько иной смысл, чем просто человек иного круга. Он хотел, чтобы в данном случае, это звучало таинственно, с налетом непредсказуемости во всем, в том числе и в поступках Контуженного. Тем более, своей молчаливой разборкой с Сюжетом, он это прекрасно продемонстрировал.
Филин хотел куража. Он сделал паузу, в течение которой опять стал нарастать нетерпеливый гул урок.
— Ша! Я не закончил! — остро, как ножом резанул он взглядом по своей своре.
— Ты, падла дешевая, словно с луны упал. Упал, ударился и получил контузию. — Филин не улыбался, говорил в том же звенящем тоне: — Ты попросту больной, малыш! Ты — «тумак»! Ты еще дышишь только потому, что я с тобой базар имею. А, по сути, ты давно труп. Куда ты денешься из этого ящика, Фуфлыга!? Эта шваль с политическим уклоном, — он лениво кивнул в сторону нар, — пальцем не шевельнет ради тебя. И Сюжета ты зря замочил. За него кореша тебе глаз на жопу натянут, и моргать заставят! На шнурки порежут…. Бита твоя карта, Контуженный….
— Дай, дай Филин, я его сделаю! — к авторитету подскочил мелкий, худосочный зэк, синий от наколок с блестящими, нездоровыми глазами. Он весь выгибался и дергался. Через каждое слово цыкал, сплевывая через щербатые, коричневые от чифира зубы. Кривляясь, крутил в дрожащих руках блестящей заточкой.
Филин, не глядя, махнул рукой, словно прогоняя настырную муху, отчего худосочный отлетел к дверям, основательно приложился к ним и, сломав ноги в коленях, съехал на пол.
— Мамон, отвечаешь за кодлу, — хрипло проговорил Филин и, выйдя из прохода, стал снимать пиджак. — Этот зверек не прост. Он будет отчаянно кусаться, и я не хочу, чтобы еще кто-нибудь из вас составил компанию Сюжету. — Он снимал с себя все лишнее из одежды: — Давно на ножах не сходился с «беспределом». — Голос стал еще глуше. Он вибрировал, накалял зэков, передавал волнение, внушал страх.
Филин конечно играл. Он, как умелый шулер выстраивал игру под себя, ловко лепил из Контуженного туза, чтобы с эффектом перебить его козырной картой, то есть собой. Случай был неплохой и для довеска к авторитету, да и просьбу сходняка следовало уважить.
Он заводился. Серьезного противника в этом молчуне Филин не видел. Хотелось размяться, помахать перышком, порезать пацана. Не серьезно, так, поначалу слегка, побаловаться как кошка с мышью, а потом в печень, обязательно туда, чтобы он медленно, постепенно копыта отбрасывал. Чтобы все мокро было, липко, чтобы веки тяжелели и медленно жмурились. А он по этому случаю пропустит, пожалуй, еще соточку водки или даже сто пятьдесят, тогда и отдохнет культурно.
Однако что-то тревожило Филина. Трудно было сказать что, но какая-то нервозность, раздражительность преследовала его сегодня весь день. Да и «раззвенелся» он что-то слишком. За один раз наговорил столько, сколько за неделю, а то и месяц не говаривал.
Его не смущало, что этот молчаливый парень был крепок телом, что очень уж умело взял нож, что играючи «затемнил» Сюжета. Да и завалить самого Слона!.. Но Филин не был бы Филином, если бы хоть на мгновение засомневался в себе, почувствовал страх, которого он, увы, пока не знал.
Филин хотел куража, хотел видеть много густой крови, втягивать в себя ее бешеный, сладковатый запах…. И это даже хорошо, что противник необычный. Все будет смотреться натурально. Но почему-то было неспокойно…
«Кто он все же?» — эта мысль сверлила Филина. В этом Контуженном была тайна. А тайны бандит Филин любил разгадывать. «Перо» тайны не разгадает, скорее прибавит.
Все заключенные — и «политика», и уголовники, забились кто куда. Кто на нары, кто под них, ожидая кровавой разборки.
Пожалуй, лишь один человек по-настоящему «болел» за Оула — это Борис Моисеевич. Старый ученый вновь был поражен тем, как этот парень сумел задолго прочувствовать беду. Это невероятно, что он даже предвидел некий, как он выразился, переполох. Профессор вместе с Петром Ивановичем забились в самый угол под нарами. Знаменитый маэстро ворчал, но поддался волнению приятеля и заполз с ним в пыльную, грязную темноту.
Здесь жутко пахло мочой, какими-то нечистотами, несносно дуло, сквозило из щелей в полу из самого угла. По ту сторону вагона было довольно прохладно, как никак давно наступила ночь. Светлая или, как здесь говорят, белая, но это не значит, что теплая. Они прижались друг к другу спинами, не видя, да и не слыша, что происходит там, в середине вагона.
«Пропал мальчик…, — с болью думал Борис Моисеевич. — Боже мой, зарежут они его! Ведь все вместе пальца его не стоят, нелюди, звери, волки позорные,» — слегка по блатному получилось у старика.
Филин стоял посередине вагона рядом с гудящей железной печью. Никто не заметил, откуда и когда у него в руке появился финарь, сияющий своим холодным блеском.
