которое охватывает меня, когда я слышу его голос, разносящийся по магазину. И говорю себе, что из сгорания заживо никогда ничего хорошего не выйдет.
5
В марте еще идет снег, иногда как пыль, иногда как одеяло, падающее на нас сверху, пока все: углы, бордюры, долины, горные пики, абсолютно все – не покрывается им. Мне нравится видеть, как меняется мир, когда его касается снег – ветки обзаводятся белой тенью, острые скалы становятся круглыми и мягкими, и я упиваюсь тем фактом, что существует великий уравнитель для человека и зверя и требует от нас склониться перед лицом того, что мы не можем контролировать. В дни, когда работа идет не спеша, я брожу по городу, представляя, как деревья выглядят летом, есть ли на них цветы. Они могут быть лавандовыми, коралловыми, белыми. Вместо них могут быть ягоды.
Но магазин наконец начинает процветать. Нам и Лам счастливы. Однако владелец «Товаров Фостера» – нет. Мы видим, как он маячит возле нашего магазина, молчаливый и неподвижный. Холод его не беспокоит. Он грузный мужчина, воплощение борца. Гордость Пирса, по словам Лама, который нашел статью про Фостера в «Шахтере Пирс-Сити». Фостер был чемпионом по борьбе в молодости, и он, со своими широкими бычьими плечами и деформированными ушами, до сих пор носит эти отметины. Его вид заставляет меня чувствовать себя некомфортно – он отличается от тех, с кем я сталкивалась раньше. Возможно, это потому, что ему не приходится ничего делать. Он знает, что его присутствие само по себе является неуютным.
Когда Фостер в четвертый раз за неделю занимает свое место перед магазином, я спрашиваю Нама и Лама, следует ли мне попросить его уйти.
– Не разговаривай с этим человеком, – рявкает Лам. Он с подозрением относится к мотивам Фостера, как и к чьим угодно еще, и в эти дни он прижимает гроссбух к груди, как будто это сделает магазин неприступным. Нам заламывает руки, но в таких вопросах он подчиняется Ламу.
– Не сомневаюсь, что Фостер не хочет ничего дурного, – говорит он мне позже, когда Лам уходит. – Он просто переживает о своем деле так же, как и мы.
Потому что белых клиентов у нас становится все больше. В моих глазах они сливаются в одно большое белое существо. «Здравствуйте, как дела, могу я помочь вам что-нибудь найти», – говорю я им. Я должна стать их консьержем, как говорит Нам, кем-то, кто может дать им именно то, что нужно, в любой момент. Это еще один способ получить преимущество над «Товарами Фостера».
– У тебя неплохой английский, – говорит мне одна женщина с ледяными волосами, как будто одаривая меня чем-то дорогим. Я говорю ей спасибо, хотя и не знаю, в чем состоит комплимент. В глубине души мне хочется рассказать ей, как я научилась английскому. Я хочу рассказать ей о комнате с одним маленьким окном так высоко, что до него не дотянуться даже с лестницы. О старухе и ее трости. О том, как я склонялась над книгами и позволяла чужим звукам срываться с губ. Я хочу рассказать ей о том, как меня запихнули в корзину, полную угля, и как я поплыла через океан, и все это для того, чтобы оказаться тут, перед женщиной, которая говорит, что мой английский неплох, и считает, что это похвала.
Вместо этого я киваю и склоняюсь как серп, чтобы она поняла, как я благодарна.
Другие не находят и таких слов. Один пожилой мужчина велит перестать пялиться на него, называет меня желтым варваром. Маленькая девочка указывает на меня пальцем и спрашивает отца, почему я так выгляжу. Мальчик ненамного младше меня хихикает и делает разные жесты. Другая женщина отступает и зовет своего мужа, который прибегает, угрожая арестовать меня за разговор с его женой. Это напоминает мне о том, как мужчины смотрели на нас у госпожи Ли – как будто мы были чем-то совершенно чуждым и потому ужасающим. В борделе они сокрушали этот страх, сокрушая нас. Я не очень уверена, что они сделают тут, но начинаю понимать, что в этом месте под названием Айдахо, которое называют Западом, быть китайцем – это что-то вроде болезни. Кажется, почти через день заходит кто-нибудь из людей шерифа и требует показать наши документы. Я передаю пожелтевший листок, который забрала у Сэмюэла – теперь это самое ценное, что у меня есть. Как и хозяин гостиницы в Сан-Франциско в ночь моего побега, люди шерифа не видят разницы между мной и мальчиком, чье фото вклеено в удостоверение личности. Они видят лишь китайца.
Больше, чем когда-либо прежде, я очень хорошо осознаю, кто я. Пространство между моими глазами и носом, носом и губами, губами и подбородком может быть чем-то, что делает меня другой, даже неполноценной. Если бы родители могли увидеть меня, они бы засмеялись. «Почему ты думаешь, что ты какая-то особенная?» – спросили бы они. Но здесь я и правда особенная. Это белые люди делают меня такой. Иначе зачем бы они расступались, когда я прохожу мимо, или избегали смотреть мне в глаза, или шептали себе под нос что-то, чего я не могу расслышать? Мое тело покрыто слогами другого языка, обернуто свитком царства, которое существовало задолго до них и будет существовать еще долго после их ухода. Я то, чего они не могут понять. Я то, чего они боятся. Все мы.
Тем не менее, несмотря на нашу китайскую болезнь, клиентов становится больше. Наши цены слишком хороши, чтобы от них отказываться. Они настороженно ходят по магазину, прячась между полками, одним глазом поглядывая на товар, а другим высматривая тех, кто мог бы их узнать, кто мог бы спросить, почему это они покупают мыло в магазине косоглазых, когда на этой же улице есть прекрасный американский магазин. Когда они расплачиваются, то не разговаривают, лишь бросают монеты на прилавок, прежде чем уйти, втянув голову в плечи.
В один из поздних мартовских дней, когда температура поднимается и солнце светит в наши окна, я наблюдаю, как у магазина собирается группа людей. Утро раннее, и мы еще не открылись, поэтому я машу рукой и указываю на табличку «закрыто» на двери.
Мои взмахи остаются без ответа.
Вместо этого они толпятся перед входом в магазин. Мне кажется, я узнаю некоторых: белого мужчину, который каждый день проходит мимо, но никогда не заходит в магазин и заглядывает внутрь, как будто может поджечь его одним лишь взглядом; белая женщина, которую я иногда
