отступление солнца вызывает у меня мрачное ощущение, что все нежданно-негаданно подходит к концу.
Когда чай остыл, и Нам обмяк на своем месте, я отвела его в постель, уложив так осторожно, как только могла, и приложила горячее полотенце к его животу. Нельсон предложил остаться и помочь Ламу приготовить ужин.
Я стою у окна, прокручивая в голове утреннюю сцену, когда слышу его голос за спиной. Вот оно – думаю я. Он видел мои руки и знает, что я не та, за кого себя выдаю. Его послала не эта толпа, а тун и Джаспер, чтобы отыскать меня. Интересно, это тот самый момент, когда он надевает мне на голову мешок и утаскивает в ночь? Я поворачиваюсь к нему лицом.
– Просто давай уже. Я так больше не могу.
– Что? – переспрашивает Нельсон. – Я просто имел в виду – я обратил внимание на твои руки только потому, что они похожи на руки художника.
В третий раз за сегодняшний день Нельсон Вон меня удивляет. Я раскачиваюсь на месте, не находя слов.
– Я играю на скрипке, – говорит он и жестикулирует. – Когда я вижу художника, я его узнаю.
– Скрипка, – повторяю я. Не помню, чтобы учила это слово во время занятий по английскому языку.
– Сиутхайкхам? – говорит он. – Сяотицинь?
Его китайский округлый и далекий – то, что ему пришлось поискать в памяти. Я понимаю, что он не родился с нашим языком во рту.
Тем не менее я узнаю слово. Вместе с ним ко мне приходит воспоминание, что-то скорбное и гортанное, залетевшее в открытое окно. Так могла бы звучать потеря, если бы ее превратили в музыку. Мама, закрывающая глаза и прижимающая руки к сердцу. Эта песня, говорила она, заставляла ее думать о матери.
– Извини, если расстроил тебя сегодня, – говорит Нельсон.
– Я никогда не играл на скрипке, – говорю я ему. Не знаю, почему я говорю ему правду о себе. – Но моя мама всегда восхищалась музыкантами, и я тоже.
Его лицо при этих словах светится, хотя сейчас уже темно.
– Ты должен как-нибудь зайти послушать, как я играю.
Еще раз удивил. Какая нелепая идея – это последнее, что я когда-либо ожидала услышать. Так он решил заманить меня в то злодеяние, которое запланировал? Я жду, когда мое тело снова загорится, готовая услышать предупреждение в животе. Вместо этого я слышу лишь настойчивое мурлыканье.
Это новое чувство для меня, но я не могу понять, плохое ли оно в этот раз. Но все равно, я не знаю его названия и поэтому боюсь его.
– Может быть, – говорю я Нельсону.
7
После протеста на какое-то время все затихает. Единственными свидетельствами того дня являются небольшая трещина на окне, мало чем отличающаяся от пятна или потека воды, и ушибленное ребро Нама. Я подметаю магазин, вытираю пыль между каждой банкой, бутылкой и мешочком и заполняю полки, пока они не ломятся от новых товаров.
– У нас изобилие, магазин с богатым выбором, – говорит Лам, когда видит мою работу. – Кто не захочет зайти сюда?
Нам и Лам не перестают говорить о Нельсоне, о том, что он, должно быть, хранитель, посланный присматривать за нами. Мне кое-что известно про хранителей, хочу сказать я им, когда они хвалят его рост и доброе лицо. И его проворность.
– Хороший молодой человек, – продолжает повторять Лам. – Ты мог бы кое-чему у него поучиться, Джейкоб, если хочешь жить в этом мире.
– Неплохо иметь друзей, – говорит Нам. – Ты же не хочешь, как я, состариться и умереть рядом с Ламом. Ты же хочешь семью. Ты слушаешь, Джейкоб?
Со мной что-то происходит. Мне следует думать о том, чтобы держаться подальше от Нельсона Вона, но вместо этого я вспоминаю его руки и ногти на пальцах, широкие и плоские, белые полумесяцы у ногтевых лож. Я помню момент, когда мы несли Нама к кровати и ждали прихода доктора, его пальцы скользнули по моей спине, и как быстро он извинился за это.
Ночью я вывожу его имя на своем бедре. Нельсон. По-китайски Ни Эр Сэнь.
Я раскладываю эти иероглифы по частям. Если я смогу понять его имя, то смогу выяснить, какие у него намерения. Его имя легко не поддается. Ни и Эр – это просто звуки, имитирующие их английские аналоги. Последний, Сэнь, 森 – это лес. Два дерева внизу и еще одно наверху.
Три дерева, один лес. Нельсон, как и лес, должен содержать в себе много всего. Он должен быть личностью из множества граней, но что это за грани, я до сих пор не знаю.
«Время покажет», – обещает мне Линь Дайюй. «Никогда не солгут руки скрипача. Отвечают они, когда реки кричат».
Год сна пошел ей на пользу. С тех пор, как толпа ее разбудила, она становится все сильнее с каждым днем, пока ей уже не нужно спать у меня внутри. Вместо этого она появляется, когда хочет, и бродит везде без моего ведома. Она все больше и больше напоминает мне Линь Дайюй из классического романа, ту, что разыгрывает сцены, сочиняет стихи и поет о своей цветочной могиле. Ее кашель ослабевает, пока не остается откашливанием.
– Он не может быть таким уж плохим, раз играет на цине, – говорит она мне. – Я тоже играю, и неплохо. Или ты забыла?
Я говорю «нет», не забыла. Линь Дайюй раздувается от удовольствия, и я задумываюсь, права ли она насчет Нельсона.
Жар возвращается, но на этот раз нежный, как послеполуденное солнце, оседающее на кожу. Когда я сплю, этот жар со мной, а когда просыпаюсь, то излучаю его, розово-лиловый от сияния моих снов. Я ищу угрозу, которой когда-то боялась, но она ускользает, уступая место этому новому чувству, у которого до сих пор нет имени.
– Ты можешь сказать мне, что это такое? – спрашиваю я Линь Дайюй. Сегодня она сидит на прилавке в магазине, набивая рот замороженными цветами. Они мертвы, но все еще прекрасны, покрыты коркой льда. Когда она их кусает, они раскалываются и трескаются о ее зубы.
– Я едва ли что-то знаю о мужчинах, – говорит она. Вода вытекает из ее рта, образует мокрое пятно на полу.
– Я не о том, что случилось с тобой, – я подбегаю, чтобы вытереть лужу рукавом рубашки.
– Тогда о чем?
– Я хочу знать, плохой ли Нельсон Вон человек. Я хочу знать, хорошее это чувство или плохое.
«Персиков цвет – розовый шелк в разгар весны. Нежную деву песню свою просим спеть мы».
– Серьезно, – говорю я. – Я
