— Суета, — добавил задумчиво Макар.
— А я люблю Ису, — услышали они вдруг голос Тимура, который неслышно подошёл к ним. — Он самый добрый из пророков.
— Он Сын Божий, — поправила Галина Петровна.
— Не стоит сейчас спорить, — заметил Никонов.
— Да мы всё откладываем. Не съедим же уже теперь друг друга, — отмахнулась Галина Петровна и снова двинулась по коридору, но уже обратно к кабинету, где оставили Пантелея наедине с умершими. У двери она прислушалась и вдруг стала говорить громко:
— Разбитое в прах нельзя восстановить, но Ты восстанавливаешь тех, у кого истлела совесть, Ты возвращаешь прежнюю красоту душам, безнадёжно потерявшим её. С Тобой нет непоправимого. Ты весь любовь. Ты — Творец и Восстановитель. Тебя хвалим песнью: Аллилуия!
— Чего это она? — спросил шёпотом Тимур у Макара.
— Господи! — только и смог восхититься тот и лишь через некоторое время объяснил товарищам: — Она читает знаменитый акафист «Слава Богу за всё». Наверное, вместе с Пантелеем читает.
Галина Петровна в этот момент уже обливалась слезами:
— Боже мой, ведый отпадение гордого ангела Денницы, спаси меня силою благодати, не дай мне отпасть от Тебя, не дай усомниться в Тебе. Обостри слух мой, дабы во все минуты жизни я слышал Твой таинственный голос и взывал к Тебе, вездесущему: Слава Тебе за промыслительное стечение обстоятельств; Слава Тебе за благодатные предчувствия. Слава Тебе за указание тайного голоса; Слава Тебе за откровения во сне и наяву. Слава Тебе, разрушающему наши бесполезные замыслы; Слава Тебе, страданиями отрезвляющему нас от угара страстей. Слава Тебе, спасительно смиряющему гордыню сердца; Слава Тебе, Боже, вовеки.
— Какие сильные слова! — признал Тимур.
— Этот акафист написан митрополитом Трифоном в самые трудные для Церкви времена… Это такая великая надежда! — объяснил Макар ломающимся от подступающих слёз голосом.
— Я уйду пока, — сказал Тимур, но каждый понимал, что слёзы уже скрыть невозможно, поэтому Никонов плакал молча, а Макар глухо рыдал, привалившись к стене. Гордый кавказец ушёл плакать куда-то в рекреацию.
Когда чтение акафиста закончилось, воцарилась тишина, сквозь которую проступали только слёзы. Никто ничего никому не говорил. Никто никому ничего не мог сказать. Ничего говорить не требовалось…
Вдруг открылась дверь, и на пороге появился Пантелей.
— Помогите, — тихо попросил он, и все бросились к нему.
— Господи! — только-то и воскликнула Галина Петровна, которая первой увидела то, что предстояло увидеть всем.
Крови на полу не было. Алексей сидел, всё так же прислонившись к дивану спиной, и неглубоко дышал. Испуганный боец Садальского стоял чуть в стороне, держа себя руками за горло, и удивлённо вращал глазами. Пантелей пытался переложить приходящего в себя Алексея на кушетку. Никонов и Тимур бросились ему помогать, ещё ничего не осознавая.
— Не трогайте его пока… — попросил доктор. — Не трогайте. Он должен понять, что он вернулся.
— Вы долго тут? — на пороге появился встревоженный Эньлай и остолбенел.
— Ты… ты… ты… — шептал разбитым, но живым горлом оживший противник Эньлая, глядя при этом на Пантелея. Потом он вдруг резко рванулся, растолкав всех на входе, и выбежал в коридор.
— Нельзя никого убивать, — устало сказал Пантелей, прилёг на диван лицом к стене, подтянув ноги к животу, и тихо попросил: — Можно, я немного полежу…
Долгое время все просто молчали. За окном тлел медленный, лишённый времени день. Свершившееся чудо ни у кого не помещалось в сознании. Каждый из присутствовавших до сих пор либо считал себя верующим, либо во что-то верил, но то, свидетелями чего они стали, разорвало в клочья зашоренное мирское сознание, как, собственно, клиническая смерть, разделило его на до и после. И потому как «после» только-только начиналось, ещё не имело никакого опыта, все они, кроме обессиленного Пантелея и продолжавшей плакать Галины Петровны, пребывали в добровольной коме. Первым пришёл в себя Никонов. Он подошёл к дивану, опустился на корточки рядом с Пантелеем и спросил:
— Как же не убивать? Они-то будут нас убивать…
— Не знаю, — ответил в спинку дивана Пантелей.
Никонов театрально прокашлялся. Ему нужны были объяснения.
— Ну… понятно… Если, к примеру, меня убьют, ты меня воскресишь…
— Не я! — резко повернулся к нему лицом Пантелей. — Не я! Дух Божий! Я только просил! Очень просил! И когда Галина Петровна стала молиться вместе со мной… они стали дышать…
Олег растерялся и опустил глаза. Во взгляде Пантелея была такая пронзительная любовь и такая вселенская печаль, что Никонову стало невыносимо стыдно.
Рядом опустился на колени Эньлай и вдруг попросил.
— Наташу… Наташу и детей позови, пожалуйста…
Пантелей посмотрел на него тем же взглядом, что и на Никонова, и Эньлай по примеру Олега опустил голову.
— Не трогайте его, — попросила Галина Петровна.
— Я не могу опустить оружие, я не смогу смотреть, как будут насиловать и убивать, — сказал куда-то в пол Никонов. — Пусть каждый делает своё дело.
— Мы все здесь, — заговорил Макар, медленно чеканя слова, чтобы доходило до каждого, — я так думаю, мы все здесь, — снова повторил он, — потому что есть Пантелеимон. Все мы остались здесь, потому что как-то незримо связаны с ним. Надо попытаться понять Промысл… Отдаться на волю Божию…
— А вот… написано Божья-Воля, — прочитал Тимур какую-то справку на столе.
— Что? — переспросил Макар.
— Ну, вот, — Тимур протянул ему листок с печатью.
— Личная печать врача, — сделал Макар заключение и прищурился, — Божья-Воля…
— Это моя фамилия, — объяснил Пантелей. — Отец её всегда стеснялся…
— Ого… — только-то и смог сказать Макар.
— Божья-Воля, — повторила Галина Петровна, — неужели такие фамилии бывают?
— Бывают, — ответил Макар, — я знал одного преподавателя в университете, у него была такая фамилия, но он её поменял на фамилию матери и стал Бесхребетных.
— Вот ведь как бывает, — изумилась Галина Петровна.
— А отец говорил, что у нас фамилия несвоевременная, хоть считал, что не фамилия делает человека, а человек фамилию. Но он взял фамилию матери и стал Смирнов. А я ещё в четырнадцать, когда паспорт получал, захотел, чтоб всё по Божьей воле было… Странно, что я говорю о нём в прошедшем времени, — поймал себя на слове Пантелей. — Помню: он часто рассказывал, что на него возлагали самые трудные решения, и если всё получалось, все потом говорили: у нас на то Божья-Воля есть. Наверное, им это казалось смешным.
— Наверное, — согласился Макар. — Смирнов и Божья-Воля, смирение и Божья Воля… О как сложилось! Молодец твой отец. Но то, что сейчас было через тебя совершено…
— Не я это! — взмолился Пантелей.
— Хорошо-хорошо, — успокоил его Макар, — скажем так: свидетелями чего мы стали…
— Я видел, — сказал вдруг с кушетки Алексей.
— Что? — спросил стоявший рядом Тимур.
— Я не могу описать… — только сейчас все заметили, что Алексей всё это время плакал.
— Там есть что-то? — не удержался от извечного вопроса Эньлай.
— Если б не было, тогда зачем вообще всё? — вопросом ответил Лёxa.
— Чё там? — присоединился к Эньлаю Тимур. — Сады? Девушки красивые? Небо чистое?
— Не, — поморщился Лёха. — Как же сказать-то…
— Благодать, — подсказал Макар.
— Да! Да! — подхватил Лёха и даже сел на кушетке, отчего все отшатнулись в сторону, а он успокоил их: — Да живой я, живой! Правда, — он задумался, — теперь не знаю, где я живее…
— Господи! — наконец приняла сердцем чудо Галина Петровна и упала на колени. — Слава Тебе, Господи!
— А этот, — прагматично вспомнил Эньлай о своём противнике, — он же к своим побежит. Расскажет!
— Думаю, этот уже отвоевался, — рассудил Никонов.
— Там же больные! — вдруг встрепенулся Пантелей.
— Ой, матушки, — всплеснула руками Галина Петровна, и оба они, забыв об остальных, ринулись в коридор, будто и не было ничего.
Никонов обвёл оставшихся товарищей взглядом и спросил:
— Что будем делать, мужики?
— Он сказал, убивать нельзя, — напомнил Тимур с тем же вопросом, что мучил Никонова.
— Ему — нельзя. А мы, надеюсь, воины. Там, где этого можно будет избежать, — будем избегать. Но я уже сказал: спокойно смотреть на то, как будут… В общем, сказал я уже, — сам себя прервал Никонов.
— Надо изолировать тех, кто бродят по больнице. Не убивать, изолировать, они же опять Пантелея захватят, — напомнил Эньлай.
— Как-то теперь умирать не страшно, — Тимур продолжал изумлённо смотреть на Лёху.
— Воевать сможешь? — спросил Алексея Никонов.
— Теперь нет, зато могу утки из-под раненых таскать, если понадобится, — ответил Лёха, и в глазах его светилось какое-то новое знание.
— Эх, Старого бы вернуть, — задумчиво сказал сам себе Олег.
— Кого? — переспросил Эньлай.
— У нашего командира был напарник. Он погиб, — ответил вместо Никонова Лёха, и все с ещё большим удивлением посмотрели на воскресшего.
