Оставаясь последовательными материалистами, они строили планы развития экономик, вооружений… и рыли убежища в тех частях планеты, которые могли избежать всемирного потопа или всемирного пожара. Помнится, в интернете даже предлагались комнаты и особняки для избранных в безопасных местах. Народы интересовали сильных мира сего как производительные силы. Всё по Марксу. С их точки зрения — производительных сил был уже избыток.
Россия — по их пониманию — каким-то чудом, стечением обстоятельств, а по-моему, волей Божией осталась в стороне от всей этой мировой кутерьмы. Она была ещё одной из немногих «отсталых» стран, где в ходу оставались бумажные деньги. Сколько ни организовывали дефолтов, девальваций, инфляций и прочей чепухи, народ так и не захотел расставаться со своими кубышками, набитыми бумажными и металлическими деньгами, которые можно было увидеть не на электронном экране банкомата, а потрогать руками, посчитать, помусолить. Попытка отменить их «сверху» чуть не привела к очередной революции. Русские хранили свои небольшие сбережения в нескольких «ипостасях»: в рублях, юанях или другой какой валюте, считавшейся устойчивой на тот момент, в недвижимости и движимости, частью на электронных картах и счетах и, в конце концов, на тех самых чипах, которые немногие решились с помощью безболезненных нанотехнологий влупить себе на лоб и руку. В основном это были люди с новым менталитетом, космополиты, если не презирающие собственный народ и его историю, то относящиеся к основополагающим ценностям государства равнодушно, и те, кто нуждался в беспрепятственном выезде в другие страны, кто вообще жить в России просто-напросто боялся.
Тогда, в Салониках, я обо всём этом не думал. Короткое замыкание горя сожгло нервные волокна, по коим неслись мысли. Несколько дней я сидел на том месте, где когда-то была вилла, сидел на ступеньках к морю и не ощущал ничего. Так может сидеть йог, впавший в глубокий транс, или, может, именно так застывали сомати в тайных пещерах Шамбалы. И мне действительно иногда казалось, что моё сознание выскальзывает из обессиленного тела и я вижу себя со стороны, скрюченным и небритым на лестнице к морю.
Приближались дни летнего солнцестояния, а значит — следовало ожидать взлёта агрессивности у всех завоевателей. Надо было быстрее уезжать из Европы, которой оставалось совсем немного. Перед тем я будто специально открывал Книгу пророка Исаии именно на тех местах, которые предупреждали мир:
Рыдайте, ибо день Господа близок, идёт как разрушительная сила от Всемогущего. Оттого руки у всех опустились, и сердце у каждого человека растаяло. Ужаснулись, судороги и боли схватили их; мучатся, как рождающая, с изумлением смотрят друг на друга, лица у них разгорелись. Вот, приходит день Господа лютый, с гневом и пылающею яростью, чтобы сделать землю пустынею и истребить с неё грешников её. Звёзды небесные и светила не дают от себя света; солнце меркнет при восходе своём, и луна не сияет светом своим. Я накажу мир за зло, и нечестивых — за беззакония их, и положу конец высокоумию гордых, и уничижу надменность притеснителей; сделаю то, что люди будут дороже чистого золота, и мужи — дороже золота Офирского. Для сего потрясу небо, и земля сдвинется с места своего от ярости Господа Саваофа, в день пылающего гнева Его.
Нужен был кто-то, кто сдвинет меня с мёртвой во всех смыслах точки. И Господь послал мне такого человека. Если говорить честно, Бог столько раз давал мне знамения, посылал людей, звал, можно сказать, тянул меня в сторону Света, но я упрямо цеплялся за обломки этого бренного мира. Мира, который царапал Престол Божий небоскрёбами, забил околоземное пространство спутниками, который засорил эфир своей пошлой трескотнёй, который должен был стать прекрасным, но так и не смог, потому что одни хотели больше других, а получали больше именно те, кому этого меньше всего полагалось. И главное, чего они хотели, — продлить как можно дольше свою комфортную жизнь. Не гнушались и кровью младенцев…
Обо всём этом на ступеньках взорванной виллы я, признаться, не думал. Я вообще ни о чём не думал. Я рос там плющом. Если бы не надо было пить воду и ходить в туалет, я никуда бы не отлучался. Но постепенно и в этом мой организм перестал нуждаться. Сам Будда позавидовал бы моей горестной медитации. И даже системно навязчивая полиция оставила меня в покое.
И в какой-то из дней ко мне подсел удивительный старец-монах. Долгое время он молча вместе со мной смотрел на море. Сначала я ждал, что он заговорит, и только через час или два понял, что это я должен заговорить с ним. Греческого я не знал, английским пользовался, но, как говорят, со словарём, потому заговорил на русском.
— Интересно, на новой земле останутся моря?
— Останутся, — уверенно ответил он на безупречном русском языке.
— Мне нужен совет, — сразу перешёл я к делу, испытав к нему необъяснимое безграничное доверие. Такое испытывает малютка к отцу. — Как дальше жить, если жить не хочется?
— Можешь сделать, как я, и жить не для мира… Но ты не сможешь… — странно, его увенчанное длинными сединами до плеч лицо было похоже на лицо младенца. Это сочетание старости и младенчества в его облике было удивительным, неземным.
— И что тогда?
— Можно попробовать жить на границе.
Я сразу понял, о какой границе он говорит. Не раз слышал, что монахи даже спят в гробах, чтобы иметь постоянную память о смерти.
— Но путь инока ты не осилишь, — сразу добавил он, но в тот день я так и остался в неведении, где у нас ещё проходят границы. — Ты относишься к тем людям, которым Бог дал много, а они не сумели взять. Знаешь же, как это бывает: человека приводят на рынок, где глаза разбегаются, и говорят ему — бери, сколько унесёшь. И стоит он, несчастный, и не знает, за что ухватиться…
— Точно, — представил я, — но я не взял главное — любовь. Если б жизнь можно было отмотать назад!..
— Она была очень красивая, хоть мне об этом говорить вроде как не положено… — слегка улыбнулся старец. — Античные скульпторы бегали бы за ней, чтобы сохранить для потомков гармонию женственности.
Я не стал спрашивать у него, где и как он мог её видеть. А может, он видел её и в тот момент.
— Почему в вечной жизни не женятся? — спросил я даже не у него, а скорее у самого Неба.
— Христос так сказал, — просто ответил он. — Но это не значит, что там нет любви.
— И будут как Ангелы на небе… — вспомнил я и задался вопросом: — Там надо любить только Бога?
— Глупости… Ведь Он в каждом из нас.
— Из неё получился бы красивый Ангел…
Старик тихо улыбнулся на мои слова. Мимо нас по лестнице пробежал мальчик лет пяти и с разбегу бросился в море. Рассыпая брызги, он плескался и заразительно смеялся, отчего нельзя уже было не улыбаться. И от этой картины я — пусть лишь частью омрачённой души — начал понимать, что красота и любовь в мире жить продолжают. В том числе и для меня грешного.
— Вот — Ангел, — в тон моим мыслям заметил старец.
— Да… — согласился я, любуясь этой детской радостью жизни — простой и незамутнённой знаниями поколений. Подумалось: может, когда говорят «чистый как дитя», подразумевают именно это: отсутствие тяжести чьих-то убеждений, знаний, борений… Зла и добра. Потому что пониманию зла надо ещё учиться.
В детстве я хотел писать книги. Я даже писал что-то в юности. Была в душе, в сознании какая-то мистическая и острая необходимость что-то сказать миру. Но к тому времени, когда я мог стать зрелым писателем, мир уже оглох и ослеп. Он мог смотреть на своё искажённое отражение только на экране телевизора. Завораживающая магия текущего слова его не интересовала.
— Если б где-то был мир, куда можно скрыться… Жить вот так же на берегу, рядом с ней… И пусть это тянется вечность… — мечтательно и несвязно проговорил я.
Инок печально и глубоко вздохнул. Я повернулся к нему лицом, чтобы увидеть, как он беспристрастно смотрит в едва угадываемую полосу, где небо сливается с морем. Я посмотрел туда же, и он сказал:
— Так и наши миры. Где-то в бесконечности они сливаются… Но дойти до этой грани не каждому под силу. Даже увидеть её. А ты просишь о вечной любви к женщине. Даже если оставить вас вечно юными где-нибудь в зоне тропического климата, но с тем самым свободным выбором, которым вы наделены от Бога, с мятущейся человеческой душой, в которой всегда есть место, где может пустить корни эгоизм, то нетрудно представить, как через какое-то время вечность превратится для вас в ад совместного бытия. Рассуждать о категориях вечности и бесконечности человеческий разум не в силах. Что знает капля о море? Что знает песчинка об океане или пустыне? Она может только наивно полагать, что она знает. Но может и ощущать свою сопричастность… Ты же понимаешь, о чём я.
— Понимаю. Откуда вы здесь появились?
— Просто шёл мимо. Еду на Афон. Надо было посетить здесь нескольких друзей и выполнить кое-какие просьбы. Шёл мимо и услышал боль.
