В своих страстных филиппиках оратор стремился сокрушить и растоптать бывшего помощника Цезаря. В самых мягких из них Антоний представал «дерзким мошенником», а в самых яростных — бессовестным развратником, пьянчугой, разбойником и сумасшедшим. «На самом деле, — утверждал Цицерон, — мы имеем дело не с человеком, а с самым опасным из диких зверей». Антоний то и дело подбрасывал своему обличителю темы для новых речей. Он растрачивал казну, бесчинствовал, присваивал чужую собственность. Он устроил в Риме форменный переполох, вздумав прокатиться по городу в колеснице, запряженной львами. Жизнь Марка Антония протекала в роскоши, праздности и бурном веселье. Впрочем, безрассудные выходки и сделали его всеобщим любимцем; солдаты боготворили своего командира. Антоний знал толк в кутежах, но вовсе не был «воплощением порока», каким его упорно пытался представить Цицерон. Тот не уставал приписывать своему недругу все новые низости. Среди прочего он любил напоминать о том, как в одно прекрасное утро Антоний уже открыл было рот, чтобы произнести перед Сенатом зажигательную речь, но вместо этого выблевал остатки вчерашнего свадебного пира. С тех пор незадачливый оратор был тем, кто «вместо речи извергает рвоту». Антоний обожал покровительствовать актерам, игрокам и куртизанкам, невольно разжигая пыл своего обличителя. Что тот и демонстрировал.
Постепенно речи Цицерона обогатились новыми мотивами. Октавиан из «молокососа» превратился в «моего юного друга», из «нелепого выскочки» — в «необычайно одаренного юношу», последнюю надежду Рима. Антоний тем временем обрел соучастника своих страшных преступлений. Собрав по крупицам доказательства, слухи и сплетни, оратор выдвинул обвинения против его жены Фульвии. Она, как утверждал Цицерон, наравне с мужем приложила руку к разграблению государственной казны. В речах оратора Фульвия неизменно представала алчной, жестокой, властолюбивой и коварной. Среди обвинений против самого Марка Антония самым страшным для римского уха было такое: «Презрев мнение Сената и народа, он трепещет перед женщиной». Инвективы против бывшего соратника Цезаря были на руку Октавиану, который не преминул обратить себе на пользу каждое слово, но позабыл расплатиться с величайшим пиар-агентом в истории человечества.
В ноябре сорок третьего года Октавиану и Антонию поневоле пришлось объединиться. На восточном побережье Эгейского моря войско Брута встретилось с армией Кассия, собравшегося в поход на Египет. Заговорщики были отлично вооружены и располагали прекрасными обозами. Под давлением обстоятельств наследники Цезаря проглотили обиды и на время заключили союз. К ним присоединился Лепид со своими легионами. Все трое собрались на маленьком островке напротив современной Болоньи, чтобы «обменяться заверениями в дружбе». Обыскав друг друга на предмет спрятанных под плащами кинжалов, новоиспеченные союзники приступили к переговорам. На улаживание спорных вопросов и заглаживание конфликтов ушло два дня. Вот как описал знаменательную встречу римский историк Флор: «Лепид рассчитывал как следует нажиться на войне; Антоний жаждал мести; Цезаря (Октавиана) терзала мысль о том, что его отец до сих пор не отомщен, и Брут с Кассием наслаждаются жизнью и свободой, его пламенный дух не мог с этим примириться». Через два дня троица пришла к соглашению, объявив себя диктаторами на пять лет и разделив между собой империю. Все трое принесли клятвы и пожали друг другу руки. Их армии на берегу приветствовали друг друга. Договор, известный как Второй Триумвират, был заключен в октябре сорок третьего года. Клеопатра могла вздохнуть свободно. Вместе у Октавиана с Антонием появлялся шанс на победу. Теперь царица могла не так опасаться вторжения Брута и Кассия, которые не пощадили бы никого из близких Цезаря, тем более его царственного сына.
Римская казна была пуста, а азиатские деньги текли в карман заговорщиков. У триумвиров не было средств, зато хватало врагов. Было решено, что каждый составит список «самых верных друзей и злейших врагов», чтобы обменяться их жизнями. Марк Антоний согласился пожертвовать любимым дядей, чтобы посчитаться с Цицероном. Чем богаче был несчастный, угодивший в роковой список, тем меньше у него было шансов выжить. «Список рос, пополняясь именами врагов, друзей врагов, врагов друзей и просто богачей», — писал Аппиан. Покончив с расчетами, триумвиры поспешили в Рим, чтобы открыть сезон резни. «Город был завален трупами», — свидетельствует Дион. Убитых оставляли прямо на мостовой, на корм собакам и птицам, или бросали в реку. Те, кого наметили в жертвы, пытались укрыться в канализационных люках или забивались в дымоходы[40].
Перебрав несколько планов побега и от всех отказавшись, Цицерон встретил седьмое декабря сорок третьего года на своей вилле на юге Рима. Когда он прилег отдохнуть, в окно влетел ворон и принялся тянуть нитки из его покрывала. Слугам показалось, что это дурной знак. Они умоляли хозяина позволить им перенести его к морю и спрятать в густом перелеске. Наконец он поддался на уговоры и уселся в паланкин, не выпуская из рук списка Еврипида. Через несколько минут центурион выбил дверь его виллы. Узнав, куда направился беглец, убийцы попытались перехватить паланкин по дороге. Цицерон приказал до смерти напуганным рабам оставить его в роще. Он хотел встретить последний час, бесстрашно глядя смерти в глаза. Великий человек был изможден и растрепан, «лицо его выражало смятение». Откинув полог, он вытянул шею, чтобы убийца мог перерезать ему горло; Цицерон не без оснований подозревал, что попал в руки дилетанта. Не искушенный в таких делах центурион буквально отпилил ему голову. По приказу Антония, руки, писавшие филиппики, были отсечены, доставлены в Сенат и выставлены на всеобщее обозрение. Рассказывали, что Фульвия — заклятый враг Цицерона — сначала плюнула на голову убитого, потом открыла ему рот и пронзила язык шпилькой из своей прически. Когда резня закончилась, две тысячи почтенных римлян, включая почти треть сенаторов, лежали мертвыми. В распоряжении триумвиров оказались огромные средства и сорок три легиона. И никакой оппозиции.
Спустя десять месяцев армия Брута и Кассия встретила Октавиана и Антония на широкой равнине в восточной Македонии, близ города Филиппы. Последовали два тяжелейших, кровопролитных сражения. Одна из сторон собиралась установить в Риме диктатуру, другая воевала за республику. Оба войска были хорошо снабжены и подготовлены, говорили на одном языке, использовали на поле боя одну и ту же тактику, и понять, кто сильнее, было непросто. Две огромные армии, вместе почти сто тысяч человек, подняв клубы пыли, ринулись друг на друга, яростно врубились во вражеские щиты и принялись резать, рубить, кромсать, рвать голыми руками под бешеные крики сражающихся и стоны раненых. Только к концу второго сражения Октавиан и Антоний — их изможденные солдаты едва держались на ногах — стали побеждать. Кассий покончил с собой тем же кинжалом, который когда-то вонзил в Цезаря. Брут бросился на меч. Победители обошлись с его телом по-разному: Антоний сбросил с себя дорогой пурпурный плащ и бережно укрыл им тело бывшего соратника и достойного врага. Подоспевший Октавиан приказал обезглавить мертвого Брута, а голову отправить в Рим.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
