Весь окрестный мир представал перед обновленным зрением благостным и утихомиренным. Не хотелось думать о житейских заботах-хлопотах, не хотелось вспоминать прошлое и загадывать о будущем, а хотелось лишь одного — чтобы как можно дольше, до бесконечности, продлился блаженный миг согласия души и тела со всем, что было вокруг.
Дюжев остановился, вытер рукавом мокрое лицо и поднял глаза к небу. Тихо прошептал: «Господи!» Помолчал, дожидаясь ответа, и еще раз повторил: «Господи!» И ответ ему был послан. Неразличимый, неслышный, без слов, но в то же время и осязаемый, как тепло, как солнечный свет, как радость от передышки после долгой дороги. Он соскользнул с недосягаемой высоты, достиг внутреннего слуха, и Дюжев неожиданно для самого себя понял: песня, которую он пел вчера, именно такими словами и должна заканчиваться: Господу Богу помолимся… Иначе не могло быть. Потому как для прощения и душевного согласия создан тихий и мудрый мир, открывшийся сейчас в первородном, давнем и одновременно поражающем новью обличии. А то многое, что до сих пор заполняло жизнь и казалось наиважнейшим, отошло в сторону и представилось таким же ненужным, как семечная шелуха.
Дюжев остановился и замер, опасаясь, что это чувство, неожиданно посетившее его, исчезнет и растворится. Но — нет. Оно тихо и прочно селилось в душе.
В этот вечер Дюжев не пил ни вина, ни чаю. Поднялся молчком в свою спаленку, притих там, как мышь в корке, и вниз спустился только на следующий день. Лицо его после бессонной ночи — он даже глаз не сомкнул — было прежним, прежней была и вся стать его, но в глазах появилась необычная до сего дня кроткая печаль.
У печки хозяйничала Феклуша. Она доставала железные листы, на которых вызрели большущие хлебные булки, составляла их рядком на столе, накрывала чистыми полотенцами, и полотенца сразу же становились волглыми. Обжигая пальцы, Тихон Трофимович отломил хрусткую корочку, подул на нее, чтобы остыла, и сверху посыпал крупной солью. Медленно жевал, смотрел на Феклушу, румяную от жара, смотрел, не отрываясь и не смаргивая. Сегодня ночью он додумался, а додумавшись — уверился: это ведь она, его первая и единственная любовь, Марьяша, пришла и смотрит на него Феклушиными глазами, спрашивает: «Как ты прожил жизнь без меня?» А что он может ответить, если натуру свою перебороть не смог и не научился прощать и храм, о котором говорила Марьяша, до сих пор не построил? Только и может, что покрасоваться капиталами и большим купеческим делом, заведенным с немалой ловкостью. Но они — и дело купеческое, и капиталы — земные. Они никакого резона не имели для того неосязаемого вопрошения, какое являлось не с земли, а свыше.
Понуро сидел Тихон Трофимович, дожевывая хлебную корку и покаянно глядя на Феклушу.
Вот в таком виде и застал его шадринский священник, отец Георгий. Высокий, худощавый, с русой окладистой бородой и одетый в простенькую, застиранную и местами аккуратно заштопанную рясу, отец Георгий всегда казался старше своих тридцати с небольшим лет, и это, наверное, казалось потому, что всегда он был строг, сосредоточен и редко когда улыбался.
— Благослови, батюшка, — сложив ладони, потянулся к нему, склоняя гордую голову, Дюжев.
— Да как же благословлять-то, Тихон Трофимыч? Одной рукой храм строишь, а другой — вином себя наливаешь до непотребства. Что же ты делаешь? Уж вся округа судачит: Дюжев горькую запил…
Тихон Трофимович покаянно опустил кудлатую голову и ничего не ответил. Только вздохнул.
Долго и сурово отчитывал Дюжева отец Георгий, а тот по-прежнему ничего не отвечал и только ниже склонял голову.
Феклуша сразу же в двери выскользнула, и о чем дальше батюшка с хозяином говорил, она не слышала, лишь увидела через долгое время: Дюжев проводил отца Георгия до самой коляски, постоял, глядя вслед и медленно побрел домой. Феклуша глянула на него и безмолвно ахнула: перекошенное лицо Дюжева было мокрым от слез…
23
С полудня грянул над Огневой Заимкой переливчатый и беспрерывный звон — народ готовился выезжать на покос и отбивал литовки. Во всех дворах — суета и многоголосье: перекликались бабы, загружая в телеги чугунки и чашки, полотенца и хлебные караваи, соль, серянки — голова кругом идет, ничего надо не забыть, а тут еще малые ребятишки путаются под ногами, закатываются ревом до посинения, если их не берут на покос и оставляют со стариками дома.
Но не во всех семьях старики оставались дома. У Зулиных, как всегда, — песня особенная. Устинья Климовна гоняла своих снох по двору и по дому, как пастух неразумных телок, и все пеняла, пеняла им на бестолковость и неразворотливость, придираясь к самой чутешной промашке.
— Мам, — не стерпела старшая сноха Глафира, которая в последнее время все чаще и чаще показывала свой норов. — Вы вот все строжитесь и строжитесь — ня так, ня так… А как?
Устинья Климовна поджала блеклые, сухие губы, оглядела Глафиру с ног до головы, словно впервые видела, и спокойно, как неразумному Гаврюшке, ответила:
— Не знаю как, но — ня так!
Знать-то она знала, а заявила для острастки, чтобы Глафира свой край чуяла и лишней воли не забирала. Глафира крутнулась молчком, аж юбка взвихрилась, стрельнула в избу и там только чугунки заговорили. Вот и ладно, подумала Устинья Климовна, пусть чугункам свой норов показывает.
Пошла к телеге, чтобы укладку проверить, и едва не споткнулась на ровном месте — вдоль улицы, как ножом по коленкору, прорезался заполошный крик:
— Убива-а-ат! Насмерть порет! Убива-а-ат!
Через высокий заплот не видно — Устинья Климовна через калитку вышла, сморщенную руку козырьком ко лбу приложила: кто это без ума блажит? А это Марфа Урванцева колесит, загребая пыль кривыми ногами, и надрывается, оповещая деревню, но теперь уже по-иному:
— Уби-и-ил! Насмерть запорол! Уби-и-ил!
Летит, как дурная, земли под собой не видит, того и гляди стопчет. Устинья Климовна бадожок выставила, дорогу Марфе заграждая, крикнула:
— Стой, девка, стой!
Марфа, словно на заплот налетела, встала, повернула к Устинье Климовне потное широкое лицо и осеклась. Разинула рот и закрыть забыла.
— Како тако смертоубийство? Скажи толково!
Марфа сглотнула слюну, придвинулась к самому уху Устиньи Климовны и зашептала:
— Наталью Дурыгину бичом Иван порет. Вчера тихо было, весь вечер ждала — тихо, а седни она, матушка ты моя, заревела…
— Дак шибко порет-то?
— Ой, шибко! Заглянула в окошко — она, матушка ты моя, в кровище вся захлебыватся…
— Как подолом вертеть — не захлебывалась… — Устинья Климовна поджала губы, подумала. — Ты вот что, девка, не базлай на всю деревню, а потихоньку беги к Тюрину, пусть мужиков возьмет да посмотрят сходят. Как бы он ее и впрямь не ухайдакал.
