Хозяином в доме был Семен, любое слово его — закон. И не моги нарушить. Лет пять назад, на Троицу, задрался он, пьяненький, с Егором Христофоровым; слово за слово — и сцепились.
— Да я тебя, кривоногий… — Егор расшаперил клешнястые руки и пошел на Семена, — да я тебя двумя пальцами удавлю!
Семен не растерялся, оббежал Настю и, выглядывая из-за ее мощной, широкой спины, скомандовал:
— Баба, дай ему!
Хозяин приказал — исполнять надо. Настя послушно закатала рукав у кофты и Егора в лоб — шарах! Тот, сердешный, только копылками сбрякал. Очухался, когда водой отливать стали.
Вот над этим случаем, вспомнив, смеялись братья и снохи, а Митенька, не стерпев, выскочил из-за стола и кинулся бежать, но, пробежав немного, остановился: бегай не бегай, а маменькин наказ исполнять надо. Вернулся, сунул в карман серянки, взобрался охлюпкой на коня и поехал, правя к грани коровинского покоса.
Ехал, крутил в голове невеселые думки. Выходит, прав Роман оказался, когда говорил, что маменька не дозволит ему на Феклуше жениться. Так оно и получается — уже и невесту выглядела. И когда только ее выглядела? На Марью Коровину, изредка встречаясь с ней на улице и на вечерках, Митенька даже и глаз не задерживал — мало ли девок в Огневой Заимке! А сейчас, раздумывая, вдруг вспомнил — Марья-то на него посматривала украдкой. Точно — посматривала. Но он, день и ночь думая про Феклушу, не замечал никого. И только теперь осенило — были, были эти тайные поглядки.
Час от часу не легче! Митенька вздохнул, подпихнул коня пятками — шевелись, вороной, к невесте везешь… Вороной послушно перешел на рысь и скоро перенес своего седока через коровинскую грань. Чтобы не топтать зря еще не скошенную траву, Митенька взял вправо, в редкие кусты осинника, через который вела к стану узенькая тропинка. А на тропинке — здравствуйте-пожалуйте! — Марья стояла. Видно, со стана еще увидела, кто едет, вот и вышла встречать.
Митенька подъехал поближе и, с коня не слезая, протянул серянки:
— Вот, маменька вам прислала… — а сам косил в сторону, чтобы не видеть карих глаз с поволокой, цветущего лица и двух высоких, пышных бугров, выпирающих из цветастого сарафана.
Марья шагнула навстречу, протягивая руку за спичками, Митенька чуть наклонился и — пушинкой слетел с коня, а на земле крепкие, нежные руки даже покачнуться не дали, приняли ласково, бережно. Шевелились под сарафаном тугие бугры, и Митенька ошалел, даже сообразить не успел — что за наваждение случилось?
— Митенька, я по тебе иссохла вся, стыд до края потеряла… Мне без тебя никакой жизни не будет. И тебе лучшей жены не будет, поверь мне…
— Ты чо, ты чо! — выскользнул из объятий, оттолкнул от себя. — Ты чо, корова, сдурела!
— Ага, — легко согласилась Марья, — совсем сдурела. А ты от меня никуда не денешься, все равно мой будешь. И пусть эта козявка расейска губу на тебя не раскатыват!
Митенька животом на конскую спину плюхнулся, кое-как уселся и наддал вороному пятками так, что тот с места взял крупной рысью.
— Все равно мой будешь! Мой! — уже вслед донеслось Митеньке и он вздрогнул от голоса, в котором слышались тоска и уверенность.
25
На покос в тот вечер Тихон Трофимович так и не собрался. Из Томска с нарочным подоспело письмо от Дидигурова, и Дюжев, еще не распечатав его, понял: случилось что-то нешуточное. Не стал бы Феофан Сидорович из-за мелочи нанимать ямщика за свои деньги и гнать его в Огневу Заимку — он любую копейку привык считать.
Тут же, в ограде, даже не пройдя в дом, распечатал плотно заклеенный конверт. Феофан Сидорович был краток донельзя: «Тихон Трофимыч, только что узнал из верных рук и тороплюсь сообщить новость, для будущего дела нашего чрезвычайно важную. Какие-то люди скупают твои векселя по всему Томску. Скупают подчистую. Дело это, сам понимаешь, нечистое. Срочно жду». И витиеватая, едва не на всю страницу, подпись.
Тихон Трофимович призадумался. Уж кто-кто, а он хорошо знал: если тишком твои векселя скупают — жди беды. Соберутся они, родненькие, в одни руки, да как вывалят их кучей, а на каждом за подписью дюжевской черным по-белому написано — я, хороший такой, повинен заплатить еще лучшему, либо кому укажет он, кругленькую сумму. И в десятидневный срок. А деньги в обороте. Откуда с маху взять большую сумму? Выбор небогатый — либо недвижимое продавай-закладывай, либо разоряйся до нитки, либо ступай в долговую тюрьму.
Да, крепко взялись неизвестные за купца Дюжева, со всех сторон потихоньку обкладывают. Тихон Трофимович все свои дела за последние годы перебрал, пытаясь понять — кому он так круто дорогу перерезал? И не мог ответа найти. Со всеми компаньонами, с какими ему приходилось дела вести, отношения у него были самые любезные, да и люди все надежные, на десятки раз проверенные.
Голову сломал, а так ни до чего и не додумался. Утром решил ехать в Томск.
В доме они остались вдвоем со Степановной — Вахрамеев и тот, гундел-гундел, непонятно по какой причине, но тоже собрался под вечер и умотал на покос. Пусто, тихо. И в деревне — будто весь народ вымер. Лишь изредка промычит корова да стукнет чья-нибудь калитка. Тихон Трофимович прошел в дом, положил письмо в свои бумаги, спустился вниз, потоптался посреди ограды, не зная куда себя деть, и побрел потихоньку на бугор. Все под ноги глядел, а когда у изножия бугра поднял голову — у него аж дыхание пересеклось: церковные стены, поднявшись до отметки будущей колокольни, величаво парили над деревней, похожие на корабль. Господи, так церковь-то почти и готова! Осталось настелить перекрытия, поставить колокольню, водрузить крест, а там уже и останется совсем малость — изладить внутреннее убранство. По всем раскладам выходило — на месяц, от силы на два, оставалось работы плотникам.
Он долго смотрел на светящиеся в потемках стены, затем неторопко поднялся на бугор и погладил ладонями круглые, теплые бока бревен, которые показались ему живыми.
Короткая июньская ночь, похожая на мимолетный сон, надернула реденькую темноту на Огневу Заимку, словно дырявой рубахой прикрыла, и тут же начала ее стаскивать. Зыбко на земле, неясно. Совсем не спится в такую ночь, когда бродят по проулкам вздрагивающие тени. И Тихон Трофимович, отойдя от церковной стены, все стоял и стоял на бугре, смотрел на деревню, на светло поблескивающую Уень, и не хотелось ему думать ни про письмо Дидигурова, ни про поездку в Томск — вообще ничего не хотелось, кроме одного — век бы вот так стоять и смотреть.
Но крепко держали Тихона Трофимовича земные дела и не отпускали его от себя ни на шаг.
