Бобров после расставания со Степаном отбирал колосья для апробации на пшеничных полях, а потом не выдержал, намётом поскакал в село. Он вбежал в дом, распахнул дверь в комнату тёти Стеши, и его будто слепая пуля толкнула в грудь – тётя Стеша лежала неподвижно, сухая фигура, обтянутая одеялом, вытянулась, стала длиннее, лицо ещё больше посерело, слилось с подушкой, чуть приоткрытые глаза глядели в сторону.
Бобров схватил обмякшую холодную руку, выбившуюся из-под одеяла, и всё понял сразу…
Сутки Бобров жил, как оглушённый, что-то говорил, делал, но это не отложилось в памяти, улетучилось, как дым в небе. И хорошо, что опять рядом оказался Степан, надёжный, практичный человек. Он приехал с поля к вечеру и, узнав о несчастье, принялся за дела, связанные с похоронами. Вместе с дядей Гришей Культей они сбили из проструганных, заготовленных на потолок в доме Боброва досок гроб, обили его синим плюшем, а потом отправились на кладбище копать могилу.
На второй день после смерти тёти Стеши в доме неожиданно появилась Лариса. Евгений Иванович, понурый, сумрачный, поразился её приходу. Лариса несколько минут постояла у гроба, установленного в комнате, а потом прошла в кухню, где сидел грустный Бобров, спросила:
– Когда похороны, Женя?
– Завтра.
– Так чего же ты сидишь? – спросила Лариса, и слова эти, видимо, в сердцах обронённые, вернули Боброва к жизни.
– А что делать?
– Поминки надо готовить, – нельзя без поминок, Женя. Так принято…
– Да как я этим сейчас займусь? И не знаю даже…
– Эх, непрактичный вы народ, мужики! – грустно усмехнулась Лариса.
Она бесшумно шмыгнула за порог. А Бобров тяжело поднялся со стула и почувствовал биение крови в висках, обжигающую горечь во рту, стыд за свою слабость. Надо смотреть в будущее, начинать новый отсчёт, чтоб улетучилась душевная слабость, возникала надежда на радость, на дела и поступки.
Вечером после похорон Бобров пошёл проводить Ларису. Она уходила последней – помогала перемыть посуду, навести порядок в комнатах. Какая-то клейкая духота объяла землю. Видно, ночью разразится гроза, подумал Бобров.
Лариса шла чуть впереди, и, наверное, от усталости фигура её сжалась, стала меньше. Как благодарен был ей сейчас Бобров! В трудную минуту пришла она на помощь, разделила с ним скорбь и заботы.
Он догнал Ларису, сказал то, что думал, и в темноте заметил: с трудом улыбнулась она. Но лицо осталось твёрдым, закаменевшим.
Они молча дошли до плотины пруда посреди старой деревенской улицы. Отсюда до дома Ларисы рукой подать, вон уже огонёк лампочки над крышей мерцает сквозь ветловые заросли. И снова Бобров заговорил о том, как важно в трудное время иметь рядом людей, на которых можно безоглядно положиться, поделиться с ними тем, что самому нести не под силу – того и гляди разорвётся в груди сердце, не выдержит, как у тёти Стеши.
– Не стоит об этом говорить, Женя, – Лариса сморщила лицо, и оно показалось Боброву ещё тоскливее, как от боли перекосившимся, – не стоит. С каждым из нас может несчастье случиться. Вот и я уезжать собралась…
– Как уезжать? – воскликнул Бобров.
– А очень просто, Женя, – голос Ларисы дрогнул, показался до слёз жалким. – Всё очень просто. Уеду к маме…
Она порывисто прижалась к Боброву, поцеловала его в щёку и ходко пошла по плотине. Звуки её шагов, гулкие от близкой воды, кажется, дробным стуком отзывались в сердце.
Возвращаясь, всё никак не мог Бобров обдумать, что произошло у Ларисы, какая радость или горе поднимает её с места? И как понимать её поездку к матери? На время отпуска едет, отдохнуть, что ли? У Ларисы сейчас каникулы, это понятно, но почему грусть неприкрытая? А может, до неё тоже дошли эти слухи о связях Егора с новой докторшей; Может быть, стоило сейчас догнать Ларису, разубедить? Сам Бобров в это поверить не мог. Любил же Егор Ларису! Да и не любить её нельзя.
В дом идти не хотелось, и Бобров уселся на пороге. В небе ещё качались, перемигивались друг с другом тусклые звёзды, а на западе, за домом, нарастал гул приближающейся грозы. Глухие раскаты начали распарывать небо, и вскоре набежавшие тучи спрятали звёзды, глаза запеленила темнота, густая, как дёготь. Где-то далеко протяжно, по-волчьи завыла собака, и снова тоскливо до дрожи стало на душе.
Лариса боялась темноты, и плотину она проскочила быстро, подгоняемая страхом. Но взбежала на взгорок, на освещённую улицу, и ноги точно налились свинцовой тяжестью, стали непослушными, негнущимися. Остаток пути до дома, метров сто, не больше, она ковыляла, как старуха. Земля пьяно колыхалась, казалось, уходила из-под ног.
В доме не светилось ни одно окно – мрачноватой пустотой отсвечивали стёкла, добавляя страха. Значит, Егора и сегодня нет дома. Тоскливо заныло под ложечкой, и в груди стало пусто, как на этой деревенской улице, где протяжно воет собака, выматывая душу.
Лариса быстро открыла дверь, в темноте пробралась в спальню и, не раздеваясь, повалилась в постель. В мелкой дрожи забились плечи, и холодно-обжигающие слёзы поползли по щекам. Всё смешалось в ней сейчас: злоба на Егора и жалость к себе, боль и горечь за прошлое, страх перед будущим.
Потом, когда она немного успокоилась и в голове прояснилось, стало легче дышать, Лариса сбросила с себя душившую одежду. Мысли теснили голову, одна хуже другой.
Сначала подумала она о Егоре. Её уже давно одолевали недобрые мысли о его ночных отлучках «с начальством на рыбалке». Нет, он и раньше, бывало, исчезал на ночь, и Лариса находила этому оправдание – время такое, что ли, едут и едут в хозяйство гости, и после обязательно застолье шумное. То шефы городские, то районные или областные чины, и даже своего рода негласное соревнование идёт – кто лучше гостей встретит, кто больше удивит разносолами всякими. Наверное, многим раньше и названия яств этих были незнакомы – шурпа, шашлык, салями, расстегаи и прочие – а сейчас, пожалуйста, гости дорогие, обжигающая уха по архиерейскому рецепту приготовлена – на курином бульоне, молодой барашек на огромном вертеле над угольями покручивается – слюнки бегут…
У Егора тоже есть два коронных блюда, для любого гости всё время наготове – раки малиновые, в кипятке отваренные, и требуха, духовитая, как на травах настоянная. Кузьмин чуть ли не бригаду содержит раколовов со снастями специальными. Ловят они раков на Струительном озере на провяленное мясо «с душком».
В первые годы председательства Егор частенько брал Ларису с собой, и она насмотрелась на эти застолья, когда подвыпившие мужики похваляются друг перед другом в умении лихо пить водку, а потом, посоловевшие, хриплыми голосами тянут песни. Застолья эти чаще всего кончались энергичными спорами о житье-бытье, об умении утвердить своё «я», об умении ладить или спорить с начальством, и Лариса думала с усмешкой: «Ещё нет молодца против винца».
Однажды спор этот чуть не перерос в драку. Приехавший начальник районного управления Сергеенко, разгорячённый летней жарой и большой дозой выпитого, лез на Егора:
– Да я тебя, Дунаев, в бараний рог скручу, – и он показывал, как это сделает, в непослушных руках тиская невидимые рога.
Егор вскочил из-за стола, как молодой бычок, изогнул шею, немигающе уставился на Сергеенко.
– Шею сломаешь, – исступлённо орал Дунаев.
– Я не погляжу, что ты у начальства авторитетом пользуешься, – ещё больше распалялся Сергеенко, – в подхалимах значишься, сомну…
Он потянулся руками через стол, пытаясь схватить Дунаева, и Лариса поняла, что пришла пора ей вмешаться. Она резко дёрнула за пиджак Дунаева, припечатала к стулу, а Сергеенко крикнула в лицо:
– Не стыдно, Владимир Дмитриевич?
Сергеенко закрутил головой, как бык в жару, но, видимо, этот резкий голосок и его отрезвил, он грузно плюхнулся на стул, обиженно фыркнул.
История продолжения не имела. Сергеенко о ней не вспоминал. После той встречи стали они с Егором большими друзьями и собутыльниками – Лариса только удивлялась, но для себя сделала вывод – больше ни ногой на такие «праздники». Один позор на свою голову. Самое страшное – Егор эту историю никак не пережил и наутро только похохатывал:
– Не переживай, Ларочка, перемелется – мука будет!
– Да ведь стыдно, Жора!
– Сама знаешь, стыд не дым! Обломается Сергеенко, и не мне, а ему рожки обломают.
– Да не о том я говорю, кто прав, кто не прав в вашей истории. Представь, завтра колхозники узнают, как их председатель в лесу пьяный дрался. Думаю, лицо не поднимешь, на людей не взглянешь. Стыд ведь какой!
– Баба ты, Лариса, – грубо сказал Егор, – баба и есть.
Мне плевать, что люди скажут. Я им что, как попу в церкви, должен каяться? И вообще прекрати этот разговор, надоел!
– Тебе надоел, а мне не надоел? Кончал бы ты эти застолья устраивать, богом прошу! Нехорошим они кончатся…
