Глава тринадцатая
В середине июня Бобров договорился со Степаном обойти его участок свёклы. Нет, больших тревог у Степана не было, просто кое-где на листве появилась желтизна, и надо было посмотреть, дать нужный совет.
Лишний раз убедился Бобров, каким вдумчивым, зорким мужиком живёт на земле Степан. И за успех его начинания зря беспокоился – свёкла, кажется, на славу удастся. А сомнения – себе можно признаться – были. Впервые в Осиновом Кусту Степан решил обойтись без свекловичниц, а новое всегда страшит, заставляет сомневаться.
Правда, у Боброва подобная практика была, но любой опыт, даже самый ценный, на земле точно не скопируешь, это каждый агроном знает. Как один человек на другого не похож, так и поле свой характер, отличительные черты имеет: плодородие, структурность. Но главная фигура – человек, он властелин и исполнитель замыслов. Хватит силы, терпенья, любви к делу – победа, а проявит благодушие и беспечность или дрогнет – пиши пропало.
Степана и силой, и терпением, кажется, Бог не обидел. Два дня назад, когда он встретился с Плаховым в поле, тот удовлетворённо показывал участок, где свёкла по развитию не отличается от обработанной вручную.
– Машину я одну придумал, – рассказывал Степан. – Вот подрастёт свёкла – запущу её в работу. Постригает сорняки. Конечно, придётся кое-где и ботву срезать, да не беда. Свёкла быстро лист выгоняет…
– Я как-то в журнале читал, – перебил его Бобров, – японцы специально листву свекольную секут, чтобы обеспечить быстрый рост…
– Неужели? – удивился Степан. – Ну, мне об этом читать не приходилось, только из своего грустного опыта знаю… Года два назад такой град у нас случился, что даже трудно представить – с небес в голубиное яйцо шрапнель летит, в десять минут на поле одни изрешечённые будылья маячат. Думаю, конец посевам, а через две недели градобитие даже незаметно. И урожай лучше прежних лет получился. Машину эту, ты, конечно, понимаешь, я придумал от нужды, видишь, кое-где сорняк появился?
– Покажешь свой луноход? – попросил Бобров.
– Обязательно. Там тоже твой совет потребуется.
Ехал в поле Бобров и рассуждал про себя: а вот если бы все механизаторы были похожими на Плахова, что было бы? Не пришлось бы ему с утра до ночи мотаться, как проклятому, по полям, быть своего рода палочкой-погонялочкой. И не только ему. Как-то подсчитал он – тридцать семь начальников в колхозе во главе с Дунаевым и все учат-воспитывают, только воспитание это не даёт добрых всходов.
Видимо, прав Степан – отторгли человека от земли.
Ему вспомнился Дорофей Сергеевич Болотников, угрюмый старик с копной волос на голове, с рыжей, клинышком, бородкой, со слитной родинкой на переносице. В пятидесятых ему было около восьмидесяти, но силу он, видать, не истратил – ходил прямо, как свеча, и даже зимой без шапки, от белого снега его лицо, кажется, ещё сильнее багровело, излучало зоревой свет. Говорил Дорофей Сергеевич редко, всё больше молчал, только поглядывал, вроде буравил человека хитрыми острыми глазками.
Но однажды, видимо, он не выдержал.
– Понимаешь, Софья Ивановна, – говорил он матери Боброва, – гляжу я на нынешних, как их там величают, хлеборобов, и злость берёт. Не хлебороды, а хлебоеды, вот кто они. Потом их жизнь не потчевала, а человек свою жизнь в поту должен прожить.
Слово это хлёсткое про «хлебоеда» в память, как клещ, впилось. Вот про Степана так обидно не скажешь, а про других?
В воскресенье они целый день вместе с Плаховым опять провозились на стройке. Хоть и медленно, но идёт дело. С помощью четырёх домкратов подняли они сруб, выбросили сгнившие венцы, провели новые. Дядя Гриша опять не удержался, похвалил Степана:
– Говорю тебе, Евгений Иванович, как есть талан в Стёпке пропадает. Большой талан!
«Таланом» Степана восхищался и Бобров, когда они начали устанавливать верхний венец. Тесали его на земле, но оказалось, что и подгонять к старому срубу не надо. Пазы выверены точно. Только большому мастеру такое под силу.
С помощью дяди Гриши они принялись тащить тяжеленную матицу на сруб. Смешно и грустно было смотреть на старика. Тщедушный, слабогрудый, он упирался одной рукой в конец шестиметровой лесины, старался подтолкнуть её вверх, помочь тянувшим на вожжах Боброву и Степану. Видно, от усердия этого лопнул брезентовый ремень на брюках, и поползли они к коленям, открывая миру грязные подштанники.
Степан залился смехом, но конец вожжей не выпускал, потянул с большей силой, покраснел, как рак, от напряжения. Матица, раскачиваясь, поползла вверх. С помощью лома Степан затолкал её в пазы, а потом опять захохотал, глядя, как, поддерживая одной рукой сползающие штаны, семенил дядя Гриша домой, наверное, в душе глубоко переживая свой конфуз.
Работали они в воскресенье дотемна и успели уложить почти все потолочины.
– Ну, теперь у нас задача, Женя, проще, – рассуждал Степан, когда они спустились на землю и уселись на брёвна отдохнуть. – На следующее воскресенье надо полностью застелить потолок, а потом и за верх примемся. Вот когда крыша появится, тогда и финал завиднеется.
Никогда не думал Бобров, что вот эта их совместная работа станет для него каким-то бодрящим лекарством, превратится в неистребимую потребность, как у иного человека желание ходить на охоту или рыбалку, собирать грибы. Теперь Бобров ждал выходные дня со сладостным чувством удовольствия, и тело зудело от предстоящего тяжкого, но доставляющего свежесть дела. Ощущение, будто вошёл в стылое, леденящее озеро, разгоняющее до кипения кровь, жило в нём всю неделю, а там новая зарядка, новый прилив бодрости из целебного источника.
Сегодня, собираясь в поле, Евгений Иванович поднялся пораньше, но и в ранний подъём не чувствовал собственного тела, мышцы, налитые силой, растворили усталость до конца, без остатка.
Июльское утро было ярким. Мягкое, какое-то домашнее солнце дробилось в окне на мелкие играющие хрусталики. Ни ветерка, ни движенья – деревца на улице опустили листья, словно вслушиваются в непуганую тишину, жадными губами ловят тепло.
Надо было предупредить тётю Стешу, что сегодня он не придёт к обеду. Работёнки много – пришло время апробацией заняться, определиться в натуре по площадям для будущего сева озимых, – одним словом, толкотни на целый день.
В последнее время всё реже стал Бобров питаться в столовой, и только иногда приходилось это делать, когда времени было в обрез. Евгений Иванович старался приезжать домой, это доставляло старухе радость, которую нетрудно было прочитать на иссохшем, перепаханном морщинами лице.
Тётя Стеша хлопотала около плиты, как заводная, готовила для него вкусные оладьи, картошку, жареную на сале, домашний квас. И от этой здоровой пищи, кажется, добавлялось сил.
Когда Евгений Иванович садился к столу, тётя Стеша пристраивалась рядом, не моргая глядела на Боброва, и в этом взоре нетрудно было угадать внутреннюю напряжённость, будто она сдавала важный и трудный для себя экзамен. А может быть, видела сейчас тётя Стеша не Боброва, а сидящего за столом Сашку, единственную свою радость в жизни, и острая пронзительная боль сковывала сердце.
Бобров заглянул в комнату тёти Стеши. Против обыкновения, он увидел старуху в постели. Обычно, возвратившись с ночного дежурства, она часа два хлопотала на кухне, прибирала комнаты.
– Приболела я, Женя, – сказала тётя Стеша извиняющимся тоном. Об этом можно было и не говорить – лицо у тёти Стеши бледное до серости, глаза сжались в крохотные слезящиеся прорези и губы стали сажевого цвета.
– Может быть, «скорую» вызвать» – предложил Бобров.
– Нет-нет, что ты, – задёргалась под одеялом тётя Стеша, – я сама отойду. Сейчас пилюлей поглотаю и отойду. Ты езжай, езжай в своё дело.
Полдня жил Бобров в тревоге. За время, прожитое под одной крышей, пожалуй, сроднился он с тётей Стешей, стала она для него тем надёжным посохом, который помогает идти по жизни. Ему было страшно оказаться опять в одиночестве. Прав тот лесник – нет страшнее для человека испытания.
Его переживания, наверное, отразились на лице, застыли скорбью. Не случайно Степан, когда встретились на поле, спросил тревожно:
– Что случилось, Женя?
– Тётя Стеша заболела…
– Ну, ты не печалься, – Степан говорил энергично и, Бобров понял – специально для него, – бодрым голосом, – оклемается старая. Она крепкая, тётя Стеша. Из такого страшного переплёта выкарабкалась, а тут справится.
Они часа за полтора обошли весь участок, и Боброву стала понятна озабоченность Степана. Прошедшие затяжные дожди сделали своё губительное дело – вымыли азот.
Бобров после расставания со Степаном отбирал колосья для апробации на пшеничных полях, а потом не выдержал, намётом поскакал в село. Он вбежал в дом, распахнул дверь в комнату тёти Стеши, и его будто слепая пуля толкнула в грудь – тётя Стеша лежала неподвижно, сухая фигура, обтянутая одеялом, вытянулась, стала длиннее, лицо ещё больше посерело, слилось с подушкой, чуть приоткрытые глаза глядели в сторону.
