Галочка задумалась, вспоминая следующий куплет. Но сейчас же на помощь ей пришел долговязый Павлик. Он запел:
А улегся ураган,
В путь выходит караван.
Наш начальник каравана
Сам грознее урагана.
И он хитро подмигнул в сторону Сергея Михайловича.
— Ой! — тихо сказала Катя и посмотрела на Павлика снизу.
А все, словно поняв намек, обернулись к Сергею Михайловичу и, лукаво посмеиваясь, пропели ему еще раз:
Наш начальник каравана
Сам грознее урагана.
Сергей Михайлович сделал вид, что намек относится не к нему, и запел следующий куплет:
Удивляются верблюды —
Это что еще за чудо?
Мачта смотрит в небеса,
Ловит с неба голоса.
Все, смеясь, посмотрели на Павлика, и в самом деле похожего на мачту. А Галочка взмахнула руками в голубых перчатках и запела еще звонче:
Перед тем как спать ложиться,
Свой привет нам шлет столица.
Как Москва услышится,
Сразу легче дышится.
Кате показалось, что все только и ждали этих последних слов — так дружно все подхватили:
Как Москва услышится,
Сразу легче дышится.
Кате и Мише очень понравились частушки геологов.
— Еще, еще! — закричали они. — Папочка, ну что вы там еще сочинили?
И Сергей Михайлович запел:
Бой объявим суховеям,
Все равно их одолеем.
И дороги проведем,
И проедем, и пройдем!
Катя тоже, не выдержав, подхватила во весь голос:
И дороги проведем,
И проедем, и пройдем!
Петр Иванович похлопал ее по плечу.
— Эти пройдут! — сказал он. — Можете не сомневаться…
И вот наконец Красная площадь. Катя так и потянулась вверх, но идущие сплошным потоком люди были намного выше ее и совсем заслонили от нее трибуну. А в это время Миша, которого папа высоко поднял, посадив на плечо, кричал от радости «ура», махал рукой, и Катя поняла, что он-то все видит.
Кате хотелось попросить отца и ее поднять хоть немножко, но она постеснялась — большая уже, тяжело. Кто же поднимает таких больших девочек?
И вдруг чьи-то сильные руки обхватили ее сзади и высоко подняли, так высоко, что вся площадь разом открылась перед Катей. Катя быстро взглянула вниз, на того, кто ее поднял. Это был Павлик. Но она даже не успела сказать ему «спасибо». Во все глаза смотрела она с высоты своей «мачты», обрадованная и немножко смущенная. Ей казалось, что все на трибуне, улыбаясь, смотрят на нее. Она даже немножко пригнулась, чтобы быть поменьше, но как раз в это время ее «мачта» вместе с ней уже проплыла мимо трибуны над бушующим, пестрым человеческим морем. Кругом гудело «ура», и позади двигались красной стеной знамена, двигались портреты в гирляндах цветов… И Красная площадь осталась позади.
Это моя школа
Вечером Сергею Михайловичу снова захотелось пройтись по Москве. На этот раз отправилась с ним вся семья, кроме Тани. Таня ушла в институт на студенческий вечер.
Бабушка надела на голову черную кружевную шаль, хранившуюся у нее в сундуке. Она доставала эту шаль только в дни самых больших праздников.
Миша еще утром попросил, чтобы его одели в матроску. Но оказалось, что из матроски он уже вырос, и мама, чтобы не огорчать его, отпорола от старой матроски синий широкий воротник и пришила его к Мишиной новой курточке.
Сергея Михайловича она уговорила надеть фетровую шляпу, которая обычно лежала, слегка посыпанная табаком, в круглой коробке на шкафу. Сергей Михайлович больше любил свою поношенную, видавшую виды кепку. По тут он не стал спорить и надел шляпу.
И вот наконец семья выбралась из дому.
Москва сверкала. Даже небо было светлое от огней.
Снегиревы прошли на Арбат, потом по бульварам на улицу Горького и дальше вниз — по направлению к Красной площади.
На каждом шагу неожиданно, словно в сказке, появлялось какое-нибудь светящееся чудо: то огромные звезды, то шатер из огней, то целая башня. По фасадам новых домов лились-переливались разноцветные огни.
Катя и Миша шли впереди, а за ними папа вел под руку маму и бабушку. И вдруг Катя и Миша остановились от удивления и восторга.
— Смотрите, смотрите, вот здорово! — закричал Миша. — Бабушка! Это знаешь что? Центр-р-ральный телеграф!
— Вот и видно, что Центральный, — сказала бабушка. — И все-то ты знаешь… — Она никогда не уставала удивляться всему, что ей говорил Миша.
Здание Центрального телеграфа было словно увито струящимся зеленым плющом. Зеленый плющ неожиданно превратился в красный, красный — в золотой, золотой — опять в зеленый. А посередине медленно вращался земной шар, похожий на огромный школьный глобус. На глобусе горели золотом серп и молот, а высоко над всем этим струящимся цветным плющом возникали в вечернем небе то зеленые, то золотые буквы, сливающиеся в слова: «Великой Коммунистической партии — слава! Великому советскому народу — слава!»
А Красная площадь вся переливалась огнями, вся двигалась. Потоки людей, медленно прогуливающихся по площади, как будто обнимали со всех сторон Кремль и Мавзолей. И когда вспыхнул салют и по небу зашарили стрелы прожекторов, на Красной площади стало светло, как в солнечный день.
Катя шла, то и дело оглядываясь на отца. Ей было радостно, что он опять тут, рядом, а не где-то за тысячи километров, в пустыне. Он казался ей необыкновенно красивым в своей серой фетровой шляпе. Она даже удивлялась немножко, что на него никто не смотрит. Правда, мама-то иногда поглядывала на него, и Катя чувствовала, что и маме тоже он кажется сегодня очень, очень красивым.
А над всей Москвой, над всей страной лились потоки молочного, голубого, алого, золотого праздничного света. И, глядя то на шумные толпы людей, растекающиеся по улицам и площадям, то на огненные буквы, сияющие у них над головами, в небе, Катя думала о том, как удивительно и хорошо, что именно к ним, к этим веселым людям, обращены вспыхивающие меж облаков слова: «Великому советскому народу — слава!»
Вернулись Снегиревы домой другой дорогой, неширокими, обычно тихими и не очень ярко освещенными переулками. Сегодня и тут тоже ярко светились окна домов, на стенах горели надписи из разноцветных электрических лампочек, полыхали кумачовые флаги. Но все-таки здесь все не так сверкало, как на главных улицах.
Вот наконец и тот переулок, по которому Катя каждый день проходит по два раза — в школу и из школы. Вот и знакомое четырехэтажное многооконное здание. Сейчас в окнах школы не было света, и поэтому она казалась непривычно тихой и задумчивой. Только два больших флага, прикрепленные рядом на углу здания, трепетали и струились. Попадая под свет висящего посреди улицы, слегка качающегося фонаря, они становились из темных пламенно-красными, потом опять темнели и опять вспыхивали. А по стене так и ходили за ними большие, крылатые тени…
И вдруг Катя почувствовала к этому темному тихому дому особенную нежность.
— А это моя школа, — сказала она невольно, как будто родители и бабушка и без нее этого не знали.
Но, должно быть, мама поняла, что чувствовала в эту минуту Катя.
— Да, девочка, — сказала она негромко, но серьезно. — Это твоя школа…
Часть вторая
Письмо
— Ну, здравствуйте, девочки, — сказала Анна Сергеевна, войдя в класс. — Соскучились без школы?
— Соскучились!
Учительница хитро посмотрела на своих учениц:
— А ведь не отказались бы попраздновать еще дня три?
— Да, уж конечно, не отказались бы.
— Ну то-то…
Анна Сергеевна улыбнулась. Должно быть, она поняла, что девочкам хочется еще немножко поговорить с ней о прошедшем празднике. И, прежде чем открыть классный журнал, она опять спросила:
— Значит, весело провели время?
— Весело, очень! — отозвался класс. — На демонстрации были. В театре… В цирке… А вам, Анна Сергеевна, тоже было весело?
— Да, девочки, спасибо. Я ездила в Орехово-Зуево, в детский дом.
— К вашему Алику, наверно? — спросила Валя Ёлкина.
— И к нему и к другим ребятам. Алик у них там главный баянист. Он играл на своем баяне, ребята пели, плясали… Ну, давайте учиться, а после уроков я вам что-то покажу…
Девочки сразу притихли. Никто не стал просить Анну Сергеевну показать сейчас же то, что она пообещала им. За эти месяцы они успели хорошо узнать характер своей учительницы: уж если она сказала «после уроков» — значит, никакие просьбы не помогут. Но зато обещание свое Анна Сергеевна обязательно исполнит.
Так и случилось. Как только прозвенел последний звонок, учительница достала из портфеля большой самодельный конверт.
— Что это?.. Письмо? — удивились девочки.
— Да, письмо.
— Кому?
— Вам.
— Нам? От кого?
