Оленев внимательно глянул на Дашу, словно оценивая её психическое состояние, потом взял за плечо и втолкнул в туалет. Протиснулся следом и запер дверь.
— Раздевайся.
42. Молитва
— Раздевайся.
— Что?!
— Снимай рубашку, юбку, трусы, — пояснил Оленев и потянулся к пуговичкам на её блузке.
Даша отбросила его руки от своего горла.
— Ты что, не понимаешь?! Мы чуть не разбились! Это я спровоцировала Эдика, я одна во всём виновата! Ты говорил про ошибку, которую невозможно исправить, — и вот, я её совершила! Я всё разрушила: твою жизнь, свою, жизнь Эдика…
Оленев схватил её за плечи и подтащил к себе — так близко, что она вжалась в него грудью.
— Эдика могло спровоцировать всё что угодно! Федя рассказал мне, о чём вы говорили. Так что хватит истерить, ничего ты не разрушила. Мы ещё поборемся, слышишь? Мы живы, у нас есть шанс — это главное.
Даша хотела сказать, что Оленев не всё знает, что после разговора с Федей произошло много чего плохого, но язык не слушался, мысли путались. Пол уплывал из-под ног, как ненадёжные мартовские льдины, Даша проваливалась и тонула в тёмных глазах Оленева. Сердце стучало громче гула турбин.
В этот раз беспомощным оленем посреди реки была она, а не кто-то другой. В этот раз она нуждалась в спасении.
— Шанс? У нас? — прошептала она одними губами.
— Знаешь, о чём я думал, когда мы падали? «Как жаль, что я не трахнул Дашу Комарову!». Это было единственное, о чём я жалел перед смертью. Так что да, у нас есть шанс.
— Ты хочешь меня трахнуть?! — изумилась Даша.
Кто-то когда-то уже задавал этот вопрос, но она забыла, кто. Сбитая с толку, испуганная и окончательно дезориентированная, она оглядывалась в тесном туалете, растерянно скользя глазами по белоснежным пластиковым панелям, пока не наткнулась на твёрдый взгляд Оленева. Уцепилась за него, как за спасательный трос, и спросила ещё раз, но другими словами — не чужими и пошлыми, а настоящими, искренними:
— Ты меня любишь?
— Да, я тебя люблю, — сказал Оленев. — С первой минуты, с первого взгляда. С того дня, когда ты бросилась мне на помощь, как будто я заслуживал твоей доброты. Как будто я был кем-то важным для тебя. И да, я тебя хочу — с тех пор, как ты сидела у меня на кухне и пила «Силу жизни». Я понял, что ты и есть эта сила, что ты мне нужна, чтобы жить дальше, — он встряхнул её за плечи: — Почему ты уехала в ту ночь? Почему не осталась? Я же предлагал, я так хотел, чтобы ты осталась… Всё могло сложиться иначе — без Эдика, без драмы, без катастрофы.
— Я уехала потому, что ты меня отпустил!
— Я не смел тебя удерживать.
— А я не знала, что нужна тебе, — Даша приподнялась на носочки, заглядывая ему в глаза. — Не верила, что могу тебе понравиться, ты казался таким далёким, таким недоступным, таким замкнутым.
— А теперь ты мне веришь?
Наверное, все её чувства отразились на лице, Оленев не стал дожидаться ответа. Не успела она вымолвить хоть слово, как её губы накрыл горячий ищущий рот. Сладкий от леденцов язык скользнул внутрь, жадно и нетерпеливо вылизывая нёбо, зубы и дёсны. Ноги Даши подкосились. Оленев не целовал, он выпивал её, высасывал, сжимая до боли затылок, со всей силы налегая бёдрами и вдавливая её в умывальник. Сквозь тонкую ткань форменных брюк Даша ощутила его твёрдый член, и низ живота скрутило в предоргазменной судороге. Когда она успела так сильно возбудиться? Почему она этого не заметила? Казалось, её тело жило своей тайной жизнью, не подчиняясь разуму, а лишь отвечая мощным выплеском гормонов на избавление от смертельной опасности.
Она была жива. Она была любима. И жаждала того, кто её спас.
Оленев расстёгивал её блузку и покрывал быстрыми поцелуями шею, плечи и грудь — всё, до чего мог дотянуться. Зацелованная и одурманенная, Даша не успевала отвечать на его ласки. Она положила руки на широкую спину — господи, рубашка насквозь промокла от пота! — потом на поджатые ягодицы, пока наконец не догадалась что нужно делать. Схватилась за ремень Оленева, раздёргивая тугую пряжку и ощущая, как торопливые пальцы тянут язычок молнии на её юбке. Они лихорадочно избавлялись от одежды, сталкиваясь руками и коленями, мешая друг другу, не переставая грубо и страстно целоваться взасос.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Брюки и юбка упали к их ногам одновременно. Они остались стоять лицом к лицу в измятых распахнутых рубашках, без нижнего белья, крепко прижимаясь бёдрами. Его полуразвязанный галстук сбился на сторону, её лифчик потерял бретельку и висел на одном плече. Её возбуждённые соски тёрлись о тёмные кудрявые волосы на его груди. В тесноте туалета они не смогли бы разойтись, даже если бы хотели. Они больше ничего не говорили, лишь тяжело и прерывисто дышали.
Оленев взял её за талию и медленно развернул к зеркалу.
Даша увидела свои глаза с расширенными дикими зрачками. Увидела глаза Оленева, такие же сумасшедшие. Увидела их тела — напряжённые, горячие, живые. Их не размазало по полосе, не сожгло керосином, не засыпало пылающими обломками. Они остались живы и собирались дать жизнь кому-то ещё, потому что презервативов у них не было, а дни у Даши были самыми опасными. Впрочем, не опаснее, чем срыв потока и сваливание. Если судьба уберегла их от смерти, значит, для чего-то это нужно. Даша оперлась на раковину и прогнулась в пояснице, максимально открываясь для своего мужчины. Прижалась пунцовой щекой к прохладному зеркалу.
Она стонала сквозь сжатые зубы, когда Оленев в неё входил. Скользила щекой по запотевшему стеклу, когда Оленев глубоко и размашисто её трахал. Вскрикивала, когда член Оленева проезжался по влажным, набухшим, чувствительным губам. Но когда Оленев положил ей пальцы на клитор и прошептал что-то нежное и требовательное, Даша содрогнулась и начала кончать — так сокрушительно, истово и ненасытно, словно это была молитва, а не оргазм.
43. Мы
Когда Оленев оделся и умылся, Даша завязала ему виндзорский узел и пропустила к двери. Ей было стыдно перед экипажем, что они уединились в туалете на долгие десять минут, но Оленев выглядел абсолютно невозмутимым, и Даше передалась толика его самоуверенности. Пилот на воздушном судне — царь и бог. Он мог зафиксировать смерть, зарегистрировать брак и, если понадобится, выслушать чью-нибудь последнюю волю. Почему же он не мог признаться девушке в любви и закрепить его быстрым сексом в туалете?
Ободряя себя и возвращая душевное равновесие, Даша методично привела в порядок одежду, лицо и волосы. Вышла в вестибюль умытая, свежая и безмятежная, как после сеанса медитации. И тут же столкнулась с Аллочкой:
— Ну что, накапать тебе валерьянки или ты уже успокоилась?
— Спасибо, не надо, я успокоилась, — вежливо ответила Даша.
— Эх, жаль, что я не истеричка. Всегда мечтала, чтобы меня успокаивал в туалете какой-нибудь симпатичный пилот, — она улыбнулась. — Ну ты и кричала!
В её тоне не было осуждения. Даша смутилась:
— А коньяка можно? Ты вроде говорила, что открыла две бутылки для пассажиров.
— Прости, но Матвей ещё в прошлый раз запретил тебе алкоголь.
— Ладно, — не стала спорить Даша. — А еды? Я не успела сегодня пообедать.
— Вообще-то не положено, рейс короткий, но кое-что я тебе найду.
Специфический запах щекотал ноздри: раньше ей казалось, что в самолётах пахнет пластиком и отработанным керосином, а сейчас она поняла, что так пахнет ультрафиолет. Запах неба. Она шла по проходу, держа в руках подогретую касалетку с рисом и курицей. В хвосте зияли свободные ряды, и она медленно продвигалась, не в силах отвести взгляд от пассажиров. Среди них было много детей — и совсем маленьких, и подростков. Рядом с детьми сидели красивые женщины в летних платьях и мужчины с суровыми лицами. Человек сто двадцать, наверное. Живые и здоровые, хотя некоторые уже нетрезвые. В салоне остро пахло коньяком и корвалолом. Последним сидел колоритный дед в клетчатом пиджаке. Даша вспомнила, где его видела: в самолёте на Ямал. И сегодня днём — в липовом сквере. Очевидно, пожилой человек вёл насыщенную перелётами жизнь. Дед выглянул в проход и, пьяненько улыбаясь, спросил:
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
