Я видела, как он и старый чернокожий проезжали по Пальметто-стрит в грузовичке. И однажды я заметила его машину на стоянке у конюшни „Ранэвей".
С того дня у Уитни-холла мы больше не разговаривали — нам не приходилось быть на достаточно близком расстоянии. Не знаю, было ли это случайностью. Я не пыталась сознательно избегать Тома, но где-то внутри понимала, что ищу в толпе его темную голову.
Когда мы видели друг друга, он насмешливо приветствовал меня, а однажды поднял указательный палец, будто выстрелил в мою сторону из пистолета. Я не проявляла особой радости при встрече с ним, лишь изредка помахивала рукой.
В середине октября, в полдень в пятницу, медсестра из школы, где училась Хилари, позвонила мне на работу и сообщила, что у моей дочки была сильнейшая рвота в комнате отдыха и что сейчас она закрылась в кабине туалета и не хочет выходить. Медсестра сказала, что у Хил истерика.
Пробормотав что-то в качестве оправдания мисс Деборе, которая плотно сжала рот от недовольства, я бросилась к „тойоте". Сердце, казалось, подобралось к самому горлу. Я старалась не думать о дочке, чтобы не разбить машину, но кисти рук тряслись, виски гудели, а под страхом, как я ни старалась отогнать его, бурлил гнев.
„Крис, сукин ты сын, ты разрушил свою дочь, и тебе даже не приходится быть рядом с ней, чтобы попытаться восстановить душевное равновесие Хил", — думала я, но понимала — и эта мысль бросила меня в дрожь, — что гнев мой направлен не на оставленного мужа, а на дочь. На ее истерики, осуждающее молчание, длящееся часами, хрупкие, достигнутые с великим трудом попытки общения и потом быстрые отступления назад, к болезненности и ранимости. На зависимость, сравнимую только с беспомощностью грудного младенца, суетливый инфантилизм и упрямое нежелание быть здоровой.
Но чувство гнева постепенно вытесняли стыд и отвращение к себе. Ведь Хилари не избалованный взрослый, она всего лишь легко ранимый десятилетний ребенок. И, если в моей душе поселился гнев, пусть он будет направлен на меня самою за то, что я посмела сердиться на дочь. За то, что не смогла защитить ее.
И тем не менее гнев продолжал кипеть в груди, когда я думала о моем ребенке, сопящем и сжавшемся в кабинке туалета, и о тех взрослых, которые пытались выманить ее оттуда.
В комнате отдыха не было никого, кроме учительницы Хилари и школьной медсестры. Учительница, молодая женщина с твердым выражением лица, стояла на страже у двери. Небольшая кучка любопытствующих детей с безвольными лицами мялась в освещенном холле. Я мельком подумала, что эта школа пахла так же, как Пэмбертонский колледж или как все школы, в которых я когда-либо бывала: мелом, какой-то промышленной дезинфекцией и призрачным мускусным запахом молодых тел.
Вначале я не могла себя заставить открыть дверь кабинки. Хилари уже не плакала, но я узнала сопение поглощенного своими мыслями очень маленького ребенка, каковым она становилась после приступов страха, сопровождавшихся бездумной суетливостью. Я не могла справиться с этим ни убеждением, ни задабриванием.
Учительница и медсестра не знали, чем было вызвано такое состояние. Никто из детей, казалось, тоже не знал или не хотел говорить об истинной причине. Медсестра полагала, что это не физическое недомогание: кто-то из детей сказал, что видел Хил в центре небольшой кучки ребят, которые смеялись и издевались над ней, а она плакала. Но свидетель смылся, и никого другого невозможно было уговорить сказать что-нибудь кроме: „Ничегонезнаю".
Хилари находилась в кабинке почти час, и, казалось, сами минуты отразились на лицах взрослых, находящихся здесь. Я глубоко вздохнула, зная, как будет звучать мой голос, и произнесла так твердо, как только могла:
— Хилари, если ты не откроешь дверь и не выйдешь сейчас же, урони верховой езды будут окончены. Навсегда. И заметь, я не говорю „может быть". Ты этого хочешь?
— Нет, — просопела Хилари.
— Тогда выходи.
— Нет.
— Ну что же, я считаю до десяти. Ты можешь выходить или оставаться, это твое дело. Но, когда я досчитаю до десяти и ты не выйдешь, можешь поцеловать свою лошадь на прощанье.
Молчание.
— Хорошо, я считаю. Один. Два. Три. Четыре. Пять. Шесть. Семь.
На счет „восемь" я услышала, как дочка отодвинула задвижку, а на счет „девять" вышла, глядя на меня искоса. Мое сердце, заледенев, остановилось. Это было страшно. Как будто она утонула, пробыла под водой несколько дней. Лицо было испещрено пятнами и распухло от слез, а покрасневшие глаза были окружены густой тенью. Спереди футболка а-ля Мадонна была мокрой, галифе и сапоги, которые она настойчиво добивалась надеть утром, пропитались влагой. Волосы прилипли к узкой головке. Хил не могла дышать через забитый нос и делала прерывистые вдохи открытым ртом. Вокруг нее висел застоявшийся запах детской рвоты.
— Малышка, что с тобой стряслось? Ты больна? — Я пощупала ладонью ее лоб. Он был липким и холодным. Такими же были и руки, когда она схватила меня за кисть. Как будто я прикасалась к маленькому трупу.
— Я хочу домой, — шептала Хилари. — Я хочу домой.
— Мы и едем домой. Дай только вымою тебе лицо и руки…
— Не-е-е-ет!!!
Это был визг ужаса. Я никогда не слышала, чтобы из уст дочери вырывался подобный звук. В нем не было ничего детского. Я уставилась на нее, ошеломленная.
Хилари с зажмуренными глазами, продолжая визжать, пятилась в кабинку и махала перед собой руками.
— Не надо воды, — визжала она. — Не надо!
— Хилари…
— Не надо воды!
— Хорошо, воды не будет. — Мой голос дрожал.
Она позволила мне увести себя из здания и устроить в машине. Но не желала ничего больше говорить и пристально смотрела вперед, ничего не видя. И только когда я привела дочку наверх в ее спальню, стала стаскивать с нее мокрую одежду и проговорила так мягко, как только могла:
— Знаешь, если ты не будешь говорить со мной, мне придется отвезти тебя к доктору, — она нарушила свое молчание.
— Они сказали, что что-то есть в воде, которая течет из бомбового завода, — прошептала девочка, отворачиваясь от меня. — Они сказали, что это попадает в кровь человека и высушивает ее, и гноит кости, и он умирает в страшных мучениях, и визжит, и становится весь черным и синим — все тело! Они сказали, что вода вместе с этим чем-то начинает гореть и дымиться, все это происходило там, где живут негр… где живут черные люди, вверх по реке, в лесу, недалеко от бомбового завода, но теперь это идет под землей туда, где живут богатые люди и лошади. Туда, где живем мы. Они так сказали… они сказали, что это сжигает лошадей и превращает детей в скелеты, съедает их, но не вредит взрослым. Поэтому никто не верит в эти рассказы и никто не останавливает. Они сказали, что во мне уже поселилось это: у нас показывали утром фильм на уроке географии, и, когда погасили свет — так они говорят, — я засветилась, как неоновая вывеска, и они видели через кожу мои кости и зубы, как у скелета. Они говорят, что на бомбовом заводе знают об этом, но лгут, как будто ничего не случилось, и еще заявляют, что люди, которые видели, как загорелся ручей, — помешанные или пьяные, и поэтому им никто не верит. Ведь правительство говорит, что ничего страшного нет… А потом они обрызгали всю меня водой.
