«Хорошо бы теперь выпить горячего русского чаю с лимоном, затем лечь в настоящую постель, вместо того одра, и накрыться периной, подоткнув под себя края. Да еще на перину положить что-нибудь, подушку, что ли», – подумал он устало и откинулся было на диване, вложив в рукава руки и плотно прижав их к груди. В это время из спальной его окликнул ленивый голос:
– Ты уже встал. Который час?
– Скоро одиннадцать.
Из-за двери послышалось легкое восклицание. Молодой человек почувствовал, что делать нечего, вздохнул и направился в спальную. Маргарита Кольб сидела на постели, свесив голые ноги. При входе Штааля она слегка вскрикнула и накинула на ноги одеяло. Этот стыдливый жест после того, что делалось ночью, крайне раздражил Штааля. Он произнес про себя грубое русское ругательство и, влюбленно улыбнувшись, осведомился о том, отдохнула ли гостья. Оказалось, что она отдохнула.
– Но, ради всего святого, теперь оставь меня, – сказала она умоляющим тоном, точно требовала от него необычайной жертвы. – Надо скорее одеться. Ведь к полудню мы должны быть на площади Революции, если не хотим опоздать.
«Черт знает что: на казнь собирается точно в театр», – подумал Штааль и произнес холодно:
– Я оставлю вас. Пойду куплю газеты.
– Ты не хочешь поцеловать меня? – спросила она с кокетливой улыбкой. Но Штааль постарался этого не расслышать и быстро спустился по винтовой лестнице. Газеты он покупал долго. По узкой rue de l’Annonciation [142] , мимо старой церкви, он прошел в центр деревушки; там, чтобы согреться, заглянул в кабачок и выпил стакан горячего красного вина. Ему стало немного легче. Когда он вернулся, Маргарита Кольб с обиженным видом сидела в гостиной на диване и задумчиво-меланхолически доедала пирог. Штааль не мог не заметить, что от обильного ужина, к которому он почти не прикоснулся, не оставалось ничего.
Он ласково улыбнулся и быстро на ходу поцеловал ее волосы, на которые она, очевидно, вылила добрую половину его склянки духов; отбыв повинность, сел подальше в кресло и развернул газету. Сразу ему бросилось в глаза набранное крупным шрифтом сообщение о процессе жирондистов: все обвиняемые, числом 21, были присуждены к смерти. Казнь должна была состояться сегодня в час дня на площади Революции. Сведения Маргариты Кольб оказались совершенно точны. Между тем приговор был вынесен в одиннадцать часов вечера. Вчерашний безотчетный страх, страх перед какой-то нависшей над ним опасностью, снова овладел Штаалем.
– Откуда же вы все-таки знали приговор до того, как трибунал его вынес? – небрежно спросил он свою любовницу, показывая ей газету.
Она быстро смерила его глазами.
– Повторяю, мой милый, я знаю, быть может, много больше, чем вы предполагаете, – ответила она, подчеркивая особенную интонацию.
«Это угроза, – сказал себе Штааль. – Нет, право, надо отсюда подалее».
Он равнодушно пожал плечами и, стараясь сохранить беззаботное выражение, продолжал читать газету.
– Один из жирондистов, Валазе, закололся кинжалом в трибунале после вынесения приговора, – сказал он, как бы продолжая разговор.
– Неужели! Покажите!
Она заволновалась, читая газетное сообщение. Штааль искоса внимательно на нее смотрел, и выражение лица ее все более его тревожило.
– Скоро двенадцать часов. Пойдем, – сказала, быстро вставая, Маргарита Кольб.
Штааль прошелся несколько раз по комнате. Он чувствовал, что надо принять важное решение. В спальной в шкафу у него хранились деньги. Он незаметно вышел, притворив за собой дверь, и переложил все свое богатство в карман. «Что еще? Паспорт при мне. Еще бриллиантовая булавка – вот… Больше ничего не захватишь. Все остальное надо бросить: и три новых костюма, и белье, и галстуки, экая досада. Неужели, однако, я не вернусь в этот дом?..»
– Идем, моя дорогая, – сказал он нежным голосом, возвращаясь в гостиную.
Они вышли из дому. Когда Штааль спускался по лестнице, у него вдруг закружилась голова, он схватился рукой за перила. Но тотчас взял себя в руки и пересилил болезнь.
Из деревушки много народа шло пешком на площадь Революции.
6
……………………………………………
«Вот, вот она! Буква покой!.. »
…………………………………………..
«Зачем столбы поставлены так близко друг от друга?..»
…………………………………………..
«Отчего нож имеет закругленную форму?.. Серп… Жатва… Революция жнет!..»
………………………………………….
«Разносчик продает горячие пирожки… Неужели у них хватит бесстыдства есть… Разве можно есть при виде этого? Вздор!.. Все можно! Я сам ел бы, если б не был так болен… Все ложь, все обман!»
……………………………………………..
«Вот отец высоко поднял ребенка на руках… Он хочет показать это сыну… Ребенок смеется… Смеется и отец… У него ласковое доброе лицо…»
…………………………………………….
«Такой толпы не было в Париже со дня казни отравителя Дерю – в 1776 году». – «В самом деле? Милый старичок… Он посещает все казни… Он театрал… Говорят, они все здесь сегодня на площади: Робеспьер, Дантон, Демулен… Они смотрят на черный покой…»
……………………………………………
«Головы будут падать к ногам временной статуи Свободы, так нарочно поставили гильотину…» – «Картечью по ним, по всем! Где пушки Суворова? Будь проклята временная Свобода!.. Все гнусно, все ложь, все обман!..»
……………………………………………..
«Нет сил терпеть эту муку… Бежать… Бежать от нее… Как она противна мне!.. Что-то здесь в ней сегодня особенное…»
………………………………………………
– Les voila!.. Les voila!.. Oh, les traitres! [143]
………………………………………………
«Зачем она вцепилась мне в руку? Что говорит она? – “Везут!” – Да, кажется, везут… Их сейчас зарежут, моя милая…»
………………………………………………
Стотысячная толпа рванулась. С улицы Florentin выходил на площадь большой отряд солдат. За ним следовало четыре фургона… Послышалось пение. Оно становилось все громче…
Allons, entanis de la patrie,
Le jour de gloire est arrive… [144]
……………………………………………
«Как странно, как вдохновенно поют эти связанные люди! Они уносят с собой славу, они уносят доблесть Революции…»
Centre nous de la tyrannic
Le couteau sanglant est leve!.. [145]
…………………………………………..
В мертвой тишине площади вторая, грозная фраза «Марсельезы» прозвучала рыданием смерти. Никто в толпе не заметил демонстрации: вместо «l’etendart» жирондисты пели «lе couteau» [146] . Но слов не требовалось: и без того замер, не переводя дыхания, народ.
Колесницы подъехали к самому эшафоту. Связанные люди прямо с них переступали на лестницу возвышения. Протяжным стоном проносились по площади имена: одно знаменитее другого.
………………………………………….
«Четыре удара… Всякий раз четыре удара».
………………………………………….
На шарнирах с треском повертывалась доска. Коротко стучал опускающийся ошейник. Со страшным грохотом падал нож. И негромко ударяла о дно корзины голова.
А с фургонов с новой силой неслось в ответ пение связанных людей, – их число все уменьшалось:
Plutot la mort que l’esclavage!
C’est la devise des Francais!.. [147]
На эшафоте помощник палача быстрым движением щетки сметал далеко разбрызгивавшуюся кровь.
………………………………………………………
«Четыре удара… Еще четыре удара… Работает черный покой… Кого несут с последней колесницы?.. Почему застонала толпа?.. Это труп Валазе, того, что вчера закололся… Им надо обезглавить мертвого…»
«Остался один… Он поднимается на эшафот… Он поет… Что за голос!..»
Allons, entants de la patrie…
Le jour de gloir est arrive…
……………………………………………………..
……………………………………………………..
«Кто это?» – «Верньо… Верньо…» – «Боже, какой голос!.. Так вот где я его услышал… Скорей, скорей конец…»
Centre nous… de la… tyrannic…
Le couteau… sang Sant…
……………………………………………
……………………………………………
«…Четыре удара!..»
……………………………………………
Кто-то вцепился Штаалю в руку выше локтя. Лицо Маргариты Кольб было искажено. Штааль заглянул в ее глаза и отшатнулся. Он хорошо знал то, что в них было… С отвращением он вырвал руку, бросился в сторону и скрылся.
7
«Куда же теперь?» – спросил себя Штааль, задыхаясь от волнения. С усилием он собрал мысли. Возвращаться в Пасси невозможно. Маргарита Кольб знала о его связи с британской разведкой. Он теперь ясно чувствовал в ней злое и очень опасное существо. «Ей достаточно одного слова, чтобы погубить меня… Почему она не выдала меня до сих пор? Или ей была еще нужна моя любовь? – Что делать? Съездить в Пасси за вещами?.. Нет, верно, они уже ждут меня там. А если и не ждут, то перевозка вещей обратит внимание, – выследят…»
«Да уж не в бреду ли я? – мелькнула у него мысль. – Быть может, это казнь расстроила мою душу. Быть может, никакой опасности нет и лучше всего пойти спокойно к себе домой?»
Он повернул было к тому месту, откуда шла в Пасси почтовая карета. Но вдруг ясно почувствовал, что не вернется больше в особняк над Сеной. Очутиться в глухой деревушке в одиночестве, в тоскливый осенний день, слушать вой ветра над рекой и вспоминать там эго – нет. Прежде она заполняла жизнь – «да, ведь я любил ее», – подумал он с отвращением.
