Отец не открывал двери, и мы решили, что случилось самое страшное, – он пошел меня искать (где моя каска?). И мне ничего не оставалось, кроме как пойти к Мироське. Вот тут она и любит рассказывать:
Коровище (то бишь я) получила чистейшую, белоснежную майку, идеально выглаженную, имеющую самый что ни на есть девственный вид (моя собственная одежда была мокрой насквозь). И в этой восхитительной маечке я пошла на балкон. И перед тем, как что-либо было сказано, чашка ароматного пряного кофе, не удержавшись в моей замечтавшейся руке, грохнулась прямо на майку, и темное коричневое пятно стало расплываться по моему животу.
– И как тебя папаша терпит?!
* * *
Вечером сестра была, разумеется, именно там, где далеко не все мы будем. Благодаря моим устам, весь Маяк узнал, где это место находится, и меня все разом как-то полюбили.
За что и почему – не знаю.
Tag Siebenundzwanzig (день двадцать седьмой)
Вчерашний дождь мне явно пошел на пользу и благополучно промыл и охладил мозги. Масса прошедших трех дней казалась сгустком отсыревшей боли. Это было как дурной сон, и меня очень своевременно разбудили альхеново присутствие и июльский дождь. Боже, как я люблю эти благоухающие теплые имрайские дожди, выбивающие из земли пряный пар!
На пляже сестра устроилась под тентом (якобы обожглась) на расстоянии вытянутого пальца от непришедшего Альхена. (Фи-и-и, моветон, сестричка. Они все сидят там в томном предвкушении, ожидая его прихода.) У нее был сонный, слегка отрешенный и упоительно счастливый вид. От нее шло то тонкое, острое сияние пробуждающейся удовлетворенности, той, глубинной, какая была как-то и у меня. Она переменилась настолько, что, кажется, дошла до кондиции проникновения в узкий круг имраеманов. Она способна понять и заразиться этой убийственной сказкой. – Я думаю, что мы смоемся вдвоем. У тебя ведь это так классно получается!
Знаю ли я, какой сегодня день? Нет? Сегодня Иван Купала.
Она отвела меня в сторону. Гепардовость так и струилась из каждого изысканного движения. Маленькая, ладненькая, золотистая прелесть…
– В этот день… это вообще особый день. Раньше устраивали шабаши, занимались любовью… все… все…
– Гы-ы… празднование знойного лета! С кем тебе это праздновать, я думаю, вопрос не стоит?
Кроха пыталась убедить меня в чем-то, но из-за абстрактности цели убеждения весь долгий процесс превратился в некую восторженно-пафосную оду. Я гнусно щурилась и хмыкала.
Сестра была очень ласкова со мной. Она жаждала дружбы. Такие чувства… Я тем временем с досадой загибала в уме пальцы – ей оставалось шесть дней, мне – девятнадцать. В принципе, можно успеть.
В конце концов предложила ей пойти в сиесту на «генералку». Общий язык мы нашли в цветущей теме:
– А скажи, ты правда с ним… ага? – спросила она на пустынном полуразрушенном пляже.
– Да. Прямо на этом лежаке.
– Хм. Странный он. Ты ведь еще девочка…
– Не у каждой женщины есть… м-м-м, как он сказал, «зажигательная искра дьявольской притягательности». Как солнечный зайчик, его можно и не замечать, а можно гоняться за ним всю жизнь. Расскажи-ка мне лучше про ваше киевское семейство. Хорошие люди?
– О… конечно! Отличные друзья.
На сестринской спине маячила задорная ранка – деликатная копия моей.
– Чего, тоже ничего не помнишь?
Она удивленно покосилась на меня. Я мокро улыбнулась:
– Спина.
– Что?
– На спинке то же, что и у меня. Ага?
– А… это… – Она растерянно уселась на мягкий водоростистый камень, так же растерянно облизываемый сонной волной. – Я занималась. Делала упражнения. Там, внизу.
– С Сашей?
– А что в этом такого?
Я села рядом. Внезапно гнусная улыбка сползла с моих губ. Маленькое солнечное существо, будто облили из ржавой банки, и оно превратилось просто в маленькую взрослую женщину. Маленькую не в том смысле, какой была я, а просто в маленькую. При сложившейся призме солнечных лучей было видно, что она совсем уже не девочка. Низ живота немного висел. Грудь очень маленькая, со смутным оттенком несвежести. Цветочек, зацветший вновь, но второй раз никогда не сравнится с сочностью первого. Мои ожоги прошли, щедро вылившись в гладкий, глубокий загар. Кожа была гладкой, с едва заметным золотистым пушком.
– Знаешь, что я думаю? – осторожно, вся в сомнениях спросила она.
– Ну?
– Я думаю, что… ты вообще знаешь, что возбуждает мужчин больше всего?
– Нет.
– Ну, подумай. Не знаешь? Ну, так вот, что касается Саши, то это две женщины, ласкающие друг друга. Разные и, в то же время, с общим началом.
– И что ты предлагаешь?
Она почти с болью посмотрела мне в глаза:
– А ты не понимаешь? Сегодня ночью ты смогла бы удрать? Сюда, на «генералку», искупаться в шабашную ночь?
…почему мне это не приснилось…
Я ошарашенно вникала в смысл произнесенного. И тут же зауважала сестру.
– Да, да, конечно. Мы сможем, обязательно. Папаша отправляется в Домик. Ты пойдешь?
Она взяла меня за руку:
Nach Mittag В отличие от сестры, я, трезвый профессионал, непосредственно перед уходом все-таки имела возможность подкрасться к рыжему чуду и попросила ее передать кое-кому, где я буду и в котором часу. Я поймала свой шанс и весь голубой вечер выстукивала зубами это теплое слово.
Саша был решительно против. Через мягкого посредника в лице Мирославы мне было сообщено, что идея попросту сумасшедшая и, к тому же, никакого траханья со мной не будет, пока не заживут им же нанесенные «глыбокия тяжкия раны». Тем не менее, мы с отцом доблестно содержали «пленную» в оккупации и покинули пляж, не давая изменнице ни малейшего шанса на контакт с неприятелем. Я проявила изощренный героизм в полном разоблачении ее внезапно просевшей памяти (по дороге в лифт). Она, дескать, забыла на пляже свои очки, которые были тут же мною извлечены из отцовской сумки. Получив испепеляющий взгляд, я гордо вышагивала марш в собственную честь.
Abend Под сенью бременящей безысходности, звонким подзатыльником реальности я была доставлена в общество отца и сестры, и больше меня никто никуда не отпускал.
Когда я, с блуждающим взглядом, чуть ли не посвистывая, преспокойно встала и попросила разрешения на небольшую прогулку, лицо сестры, обращенное ко мне в этом неясном лунном свете, вспыхнуло на миг: вспыхнуло и погасло, затемненное жестокой имрайской тоской.
Легкая морская улыбка еще долго стояла в призрачных спиралях густой темноты, пока я шествовала к счастью через ласковые шелковистые кусты. Стоя на широкой полутемной дороге, вглядываясь в созвездия эбринских огней, звала несуществующую Зинку, разговаривала с ней для папашиного слуха в безликую темноту и так, в сольном диалоге, пошла к Мостику.
Там целовались.
Целовались и на лунной клетчатой площадке над сумеречной белесой дымкой распустившихся юкк. Только я одна не целовалась.
Tag Achtundzwanzig (день двадцать восьмой)
День был примечателен только походом на пляж в жаркую и такую же безнадежную сиесту. Тогда было сыграно следующее: обманывая драконов реальности, я улыбчиво позировала с теплым Альхеном перед объективом Мироськиного фотоаппарата. Не решаясь сама предстать перед мужем в обществе подозрительного и лысого, она предоставила эту приятную роль мне. К тому же меня угостили баночным пивом.
Лирическое отступление (про пиво): наверху, возле лифта, частенько продавали пиво, и, спускаясь на пляж после своих полуденных возлияний, Гепард приобретал пару баночек и всегда жаловался зачарованной продавщице, что у нее плохой холодильник. В этот раз она основательно подготовилась к его приходу, и пиво было совершенно замороженным. Пришлось вспарывать жестянки и есть его ложечкой.
Во время съемок я здорово к нему поприжималась, ставя временный крест на всех своих депрессиях и являя существо беззаботное, ласковое и солнечное. На меня было обращено внимания ровно столько, сколько требуется для удачного снимка.
Вечером она, вынеся испытание Домиком (я – на привязи, без права свиданий), в одиннадцать вечера уже бодро шагала по желтым зигзагам дороги к счастью, оставляя за собой густой, пьянящий аромат. Отцу она долго и очень убедительно врала про семейство из Киева с больной девочкой (оплошность № 1), где глава семейства Саша (оплошность № 2) увлекается кунг-фу и уж больно напоминает своими забавными жизненными фактами (шальная молодость) некоего забытого знакомого, жильца туманных берегов Невы.
Tag Neunundzwanzig (день двадцать девятый)
Началось постепенное выравнивание кривой моего темного несчастного существования. Ума не приложу, что у них там стряслось, но утром, еще до того, как я отправилась на традиционную прогулку (дружба с Максом развивается), Гепард, как ни в чем не бывало, стелил свое красное полотенце и, поймав мой взгляд, будто с переродившимся интересом смотрел на мое осунувшееся личико. Я вяло улыбнулась и под музыку побрела в сизую даль.
