Примерно в эту же пинту времени, вероятно, когда златовласая Фемида плескалась в волнах правдолюбивого Понта, я спокойно (отрешенно) шла отшлифованным гладеньким маршрутом, под тентом, в пляжную кабинку. Я почему-то совсем забыла про недремлющего, но ладно атрофированного из памяти павиана, который быстрым обезьяньим движением уже крепко перехватывал мою руку и грубо затягивал в более узкий круг нашего несовместимого единения. Окунувшись в эту пальмовую тень, я, так хорошо контролируя свои принципы, никак не признавала его и смотрела будто сквозь. И лишь где-то глубоко в сердечке поднималась холодная боль – истязания реальности были нестерпимы.
Он и не думал говорить мне что-либо успокаивающее.
– Ты что своей сестре наболтала? – Пальцы впились в мое запястье, когда я тупо попыталась вырваться. Я беспомощно посмотрела в холодные стекла его темных очков.
– Молчишь? Кому было сказано просто сидеть тихо и молчать?
– А кому было сказано не е… меня во имя вашей сраной гармонии?! – с неожиданным запалом взвизгнула я, замечая осуждающую вибрацию куполообразных телес, распростертых на соседнем лежаке.
Хватка усилилась.
– Не суй свой нос не в свои дела и перестань врать. Я ненавижу врушек.
Я дернулась именно в тот миг, когда его стальные пальцы пренебрежительно разжались, и, не рассчитав силы, больно стукнулась о белую металлическую трубу, поддерживающую тент. Гепард лишь коротко усмехнулся и в следующее мгновение плавно, поигрывая хищной мускулатурой, шел навстречу возникшей из преисподней сестре.
Abend Все было таким, вошедшим в бессмертную вечность: и шелест травы, и чей-то голос во дворе, и далекий, сглаженный цикадами и сверчками лай собак, и «московский бит», стелющийся пеленой сквозь сумерки над деревьями и морем, и луна на индиговом небе с Ялтой в беззвучной и поющей, далекой и одновременно близкой шкатулке мерцающих огней. Представление Адоры о свободе. Что бы я отдала, чтоб оказаться сейчас там, в эпицентре этой огнистой ночной жизни с яркими променадами, пивом рекой и заводным басом дискотечных динамиков! Эх, луна-луна, чем бы я только ни поделилась с тобой, лишь бы ты пронесла меня такую, какая я есть сейчас, через эту пропасть времени, когда я сама смогу распоряжаться своей жизнью и улечу так далеко – лишь бы никогда не видеть свою узкую клетку со знойным Эдемом за тяжелой решеткой!
Потирая больной лобик, я, сиживая на родной кухоньке, тихо и убедительно жаловалась папаше на жизнь. Жаловалась на сестринское поведение (беспардонное), смутившее меня до (сам видит) такой вот депрессии. Ее необходимо образумить, спасти семью, уберечь от краха. А потом, все еще потирая шишку над глазом, ковыряясь в омлете с помидорами:
– А ты вообще знаешь, что она и этот уже переспали?
Без паузы он ответил, что «да», но, тем не менее, моя констатация его явно задела, и оба мы, по-своему неспокойные, сидели сложа руки перед дозревающим на плите компотом. Он очень огорчен и вряд ли будет поддерживать с Миркой какие-либо отношения ever after («что со лбом?» – «об пирс»). И необходимо что-то делать, так как еще не поздно остановить разрастание пренеприятнейшего конфликта.
Я красочно представила вовлеченным в эту историю все наше многочисленное семейство с родственниками, близкими и не очень. М-да. Вместе с компотом (одновременно) созрела и отцовская решимость. И пока я остужала его, переливая из чашки в чашку, он пошел к сестре на выяснение отношений.
Ее дома не оказалось. С дочкой она осталась на пляже (вернее, это мы ее с собой не взяли, что, стоит заметить, малявку совсем не огорчило). Их не было дома и когда я лежала, запечатанная немилостью, под помятой простыней. И когда был погашен свет, и я посылала горькую слезу сверчкам под окном.
Tag Einunddreizig (день тридцать первый)
Я слушала резкий хруст травы под окном – это papan возвращался от Мирославиного крыльца.
Утро было золотистым, прозрачным, и я, на кровати, вклинившись в блаженный промежуток между днем и ночью, – тоже была золотистая и прозрачная. Бывают такие звонкие моменты абсолютного счастья, когда неизбежные рыхлости любой насущности искусно сглаживаются ощущением совершенства бытия. Именно тогда эта умиротворенная волна настигла меня, и все-все было так: кремовые стены, розовый в восходе потолок, золотистая я, шорохи пробуждающейся Имраи, крик сонной чайки, прохладная свежесть ясного светлого утра.
Когда papan вернулся, я уже встала и даже прибрала постель. Сложив руки на груди, бодрая и непроницаемая, смотрела, как он снимает вьетнамки, облепленные влажным гравием и сбитым с одуванчиков пухом.
– Ты знаешь, когда она вчера пришла? – спросил он.
– Нет.
– После двенадцати ночи.
– Все мы по-своему счастливы, – вырвалось у меня.
Позавтракав, мы в волшебном единении двинулись на пляж.
Там сестричке по-крупному досталось (хотя уже не в первый раз), а я краем глаза посматривала на нее со своего скелета-пирса. Нашла очень лаконичное и точное определение ее угнетенному, посеревшему виду – «огорчена». Муки совести, растерянность и боль желания терзали ее, похоже, еще круче, чем папашины словесные рулады. Огорчена. Хе-хе.
Из-за своей душевной правильности она не могла просто так, без оглядки, пройтись по огненному мостику между папашей и предметом его лютой ненависти. О, как же ей хотелось быть незаметным ночным мотыльком и никоим образом не задевать мановениями своих прозрачных крылышек нашу хрупкую семейную идиллию! Но новая параллель, с горячими зелеными глазами, уже мешает ей жить, мешает ей любить и тащит за собой новый фон, новые декорации, новый сценарий ее нового существования. Ведь познав Беса, ах… мы же все становимся немножко другими….
Две спины снова маячили в знойной дымке в конце пляжей. От мук гепардинского ожидания меня приятно отвлекали резкие движения папашиной руки, немного сгорбленные плечи и ее тяжелая, плетущаяся походка, будто прогибающаяся под весом его слов. Сестра была ругаема. Приятное свойство правильных, хороших людей, где искренность, раскаяние и признание всего-всего ни капли не наиграны (вы б на меня потом посмотрели…).
Siesta – Он сказал: «Кто мог удержать?»
В сиесту мы с ней отправились на пляж.
– Этот человек… он маг… он волшебник. Мастер… он Мастер во всем: речь, манеры, ум, – Боже мой… все. Идеальный человек во всех отношениях! Я ведь даже не знала, что такое бывает…
– И что было вчера?
– Ох… мы, ах, мы… я оставила дочку на пляже. Да, прямо там. Сбегала за ужином, и мы сидели там, внизу, все вместе, до двенадцати ночи. А потом пошли с Верой купаться на камни без купальников, под луной. Это было… Господи, Адочка, как же хорошо мне тогда было!
– Нам вчера тоже хорошо было… Приди ты хоть на час раньше – papan тебе бы такое харакири сделал!
– Да я уже получила… Машка совсем засыпала, так Саша нес ее домой на руках. Я потом уже пошла к нему. Эта нежность… мамочки… какая нежность… какой мужчина… Вот ведь жаль, что тебе вряд ли удастся испытать ту легкость, тот кайф… Ты просто вступила в это слишком рано.
– А что, интересно, он сказал по этому поводу?
– По поводу тебя?
– Ну да.
На пляже нас встретила только Вера. Альхен с ребенком солнечными силуэтами маячили в конце первого пирса, под «собориком». Мирослава щедро угостила всех нас мороженым. И меня, не задумываясь, послали с гостинцами к монстру. Оказалось, что у Рыжей остались дома плавки, и она купалась нагишом, а Гепард ее сторожил. На вопрос ревнивой подошедшей Миры, где Саша, я ответила, что он удалился сбрасывать температуру тела. И все время, пока я и вынырнувший Гепард были в поле обоюдного зрения, она обиженно жалась к своему Мастеру, загораживая его взгляд, поворачивая ко мне спиной до тех пор, пока мне Их Святейшеством, по причине моей, так сказать, ненадобности, не было предложено удалиться к папаше.
Я примчалась к ним, протягивая мороженое и улыбаясь до ушей:
– Ну что, вы…ал мою сестричку?
– О да!
Я отвернулась, мое сердце ёкнуло.
Одним ловким движением он вытянул из моря голую Таньку, и она тут же прижалась ко мне всем телом, взяла мороженое, и мы вдвоем косо поглядывали на притихшую стражу.
Полюбовавшись на нас, Альхен с несколько лирическим выражением лица пристроился к моему колену, и легкие, сглаженные синтетикой плавок фрикции ему ничуть не мешали продолжать свое умиленное и умиротворенное созерцание двух рыжих малолеток. У меня перехватило дыхание и била крупная дрожь, реальность таяла. Я хотела и не могла ее оттолкнуть, это было страшно, противно, неожиданно и жутко возбуждающе. Ну, прямо как во сне.
Когда мы, наконец, все съели, Альхен, будто через стеклянную стену, в непонятной истоме смотрел на меня и отвечал на мое хриплое «идем куда-нибудь на камни!» полным мучения взглядом и таким же тихим, ласковым: «увы, малыш, тут же полно народу…» Какое-то жаркое мгновение он сомневался, медленно наклонился ко мне, и в эту же секунду захваченный арканом взгляд метнулся на бетонную набережную, на желтую болонковую голову, напряженно высунувшуюся из-под тента. Так ничего и не сказав, он круто развернулся, хрустя отчаянием и досадой, и удрал от меня в приветливое похлюпывание моря, обдав напоследок богатым всплеском.
