не рецензировала, и читаю их раньше, чем до них доберется она. Таким образом, даже если она решит, что некоторые из них не подходят девочке Семьи, я их уже прочитала.
Рядом со мной нет детей моего возраста, с кем бы я могла играть и проводить время, поэтому я живу в вымышленном мире своих книг, воображая себя героиней каждой истории. В первый раз заканчивая читать «Гордость и предубеждение», я сижу, прижав книгу к груди. Пять часов утра. Я снова не спала всю ночь и испытываю священный восторг от совершенства этой книги и глубокую грусть оттого, что она уже прочитана.
Чем больше читаю, тем больше хочу знать. Я ненасытна. Я снова и снова перечитываю каждую книгу из растущей стопки под кроватью, но между доставками книг проходят долгие месяцы ожидания.
В бывшем кабинете папы есть комната с целой стеной старых видеокассет, разбитых на категории для детей, подростков и взрослых. Раньше вход в помещение был запрещен, но теперь он не охраняется, и многие пленки покрылись плесенью от очень высокой влажности. После жизни в Америке и ежедневного просмотра сериалов с бабушкой я скучаю по телевидению.
По ночам, когда родители ложатся спать, я тайком беру видеокассеты и на цыпочках пробираюсь к телевизору в гостиной. Стерев с пленки плесень, я вставляю одну из видеокассет в старый видеомагнитофон. Уменьшаю громкость до одного процента и, прижав ухо к динамику телевизора, поднимаю глаза, чтобы видеть, что происходит на экране.
Ночь за ночью мои действия остаются незамеченными. Я становлюсь все смелее. И сажусь немного дальше, и понемногу увеличиваю громкость. Однажды я смотрю «За бортом» с Голди Хоун и Куртом Расселом, как вдруг слышу шум, от которого мое сердце замирает. Дверь гостиной открывается. Я разворачиваюсь, выключаю телевизор, но уже слишком поздно. Папа поймал меня с поличным.
Тело готовится к крику, пощечине, удару Жезла Бога. Я не знаю, чего мне ждать. Прошли годы с тех пор, как папа меня наказывал, но страх все так же свеж. Отговорки, мольбы о прощении и бегство — все это мелькает в моей голове, но каждая мысль тут же отбрасывается как бесполезная. Я стою как вкопанная и жду возмездия.
Но к моему величайшему удивлению папа молча садится на диван и жестом предлагает мне сесть рядом. Потом спокойно спрашивает, что я делаю. «Я хотела посмотреть фильм», — шепотом отвечаю я.
Он кивает. «Ты же знаешь, что нельзя тайком смотреть кино по ночам, верно?»
«Да». Я киваю, ожидая удара, но он не теряет самообладания. Должно быть, он заметил мое испуганное лицо, потому что хлопает меня по ноге и говорит: «Я не собираюсь тебя наказывать, но и не хочу, чтобы ты украдкой смотрела по ночам кино. Завтра у тебя не будет сил работать. Договорились? А теперь иди спать».
На секунду я в шоке замираю на месте. Папино терпение поражает меня сильнее, чем Жезл Бога. На самом деле я чувствую себя виноватой, а не обиженной, как если бы он меня наказал.
На следующий день папа спрашивает, не хочу ли я пойти с ним на пляж поесть мороженого. Я удивлена. Он угощал меня мороженым исключительно по праздникам или когда я его «заработала». Сейчас он не выглядит злым, но я‑то видела, как быстро все может измениться. И пока мы идем, я нервно слежу за ним краем глаза.
По дороге он неловко пытается меня расспрашивать о том, как я поживаю: «Как дела? Как ты относишься к возвращению? Тебя что‑нибудь беспокоит?» Я смотрю на него, не веря своим ушам.
«Я действительно хочу знать», — настаивает он. Затем он терпеливо ждет, пока я отвечу, вместо того чтобы просто меня поучать.
Я тронута, хотя и слишком боюсь сказать ему правду о том, что меня действительно волнует: злость на маму, желание ходить на свидания, тоска по моим романам. На горьком опыте я научилась молчать обо всем, что может посчитаться неправильным с позиции Семьи. И пока мне сложно поменяться, даже после сердечных попыток отца наладить контакт. Но пока мы едим мороженое, я постепенно начинаю чувствовать себя более комфортно, беседуя с ним. А потом эти прогулки становятся регулярными.
Я не знаю, через что папе пришлось пройти в Японии, но он сильно изменился. Я вижу его с совершенно новой стороны. Он стал мягче, говорит со мной, а не только мне. Впервые в жизни он спросил, как у меня дела, и ждал, пока я соберусь с мыслями и отвечу. Отец мало говорит о себе, но со временем я по крупицам собираю его историю после того, как он уехал от нас.
Уезжая в Японию три года назад, папа был очень взволнован, полагая, что ему наконец разрешат увидеться с отцом после десятилетней разлуки. Когда после моего рождения он попытался навестить дедушку, Мама Мария отказала ему. Она сказала, что его визит является «несанкционированным», то есть папа не запрашивал разрешения заранее. Он был сбит с толку: ведь раньше ему никогда не требовалось разрешение на свидание с отцом. С тех пор все пути к его отцу проходили через Маму Марию, и он надеялся, что это приглашение в Японию означает оттепель.
Но по прибытии в Токио папа обнаружил, что это был не просто визит, а переворот: в Макао прибыло новое руководство, чтобы взять все под свой контроль. Полгода папу держали в изоляции в маленьком коттедже на территории Школы Небесного Города и передавали письма, которые о нем писали люди. Это были в основном жалобы на его руководство, на то, что он слишком догматичный, самодовольный, властный, жесткий, вспыльчивый, строгий приверженец дисциплины и не прислушивается к мнению окружающих.
И вот тогда папа понял, что его пригласили в Японию для ломки. Хуже того, дедушка жил совсем рядом — на том же участке, но отцу не разрешали даже приближаться к дому Моисея Дэвида.
И все эти три года отец был полностью от нас отрезан; ему не передавали письма, которые мы ему отправляли, а те, что он писал нам, так и не были доставлены. Он не знал, что нас отправили в Таиланд или что мы уехали в США. Только в конце своего пребывания в Японии, после того как пастыри решили, что он достаточно сломлен, ему наконец разрешили увидеть отца. Возможно, из-за ухудшающегося здоровья дедушки, моего отца и его сестру — тетю Фейти — пригласили погостить у него целый месяц.
Их поразило, что дедушка не просто сильно постарел, но и превратился
