Спустя несколько недель состояние Кальмана Якоба стабилизировалось, и Фрейд позволил себе съездить в отпуск. В августе он вместе с братом Александром побывал в Северной Италии, а затем встретился с Флиссом. По возвращении Фрейд заболел и в письме, датированном сентябрем 1896 года, жалуется, что у него опять возникли проблемы с сердцем, и выражает сомнение, что дотянет «до заветной цифры 51», которая представляла собой сумму двух «критических периодов», «открытых» Флиссом, — «28» и «23».
Феррис справедливо отмечает, что этот страх ранней смерти мучил Фрейда и раньше, и в последующие годы.
«Он еще в 1894 году, — напоминает Пол Феррис, — рассказал Флиссу, что умрет от сердечного приступа между сорока и пятьюдесятью годами, то есть между 1896 и 1906 годом. Когда сердце перестало его так сильно беспокоить, возрастом смерти стал пятьдесят один год (столько ему должно было исполниться в 1907 году). Фрейд писал Флиссу об „этом известном возрасте“, который, что более вероятно, был придуман Фрейдом, а не рассчитан Флиссом.
Такие мысли появлялись благодаря предрассудкам относительно чисел, существующих у евреев… Фрейд понимал (как он позже говорил Карлу Густаву Юнгу), что „мой мистицизм имеет явно еврейское происхождение“, но для того, чтобы дать волю подобным предрассудкам, человек, гордившийся своим рациональным взглядом на жизнь, должен был страдать от определенного невроза»[103].
23 октября 1896 года после долгой агонии Кальман Якоб Фрейд скончался.
2 ноября 1896 года, вскоре после окончания семидневного траура по отцу, Фрейд признаётся в письме Флиссу: «Каким-то неясным образом, в обход формального сознания, смерть старика глубоко потрясла меня. Я высоко ценил его, очень хорошо понимал. Удивительным образом сочетая в себе глубокую мудрость с фантастической открытостью, он очень много значил в моей жизни. Можно сказать, что он умер еще задолго до своей физической смерти, но это событие разбудило целую бурю воспоминаний. Сейчас я чувствую себя совершенно убитым».
Холодный рационализм этого письма не может не заставить задуматься над тем, что же на самом деле испытывал Фрейд по отношению к отцу. Но его смерть и в самом деле на какое-то время выбила его из колеи.
Он начинает вновь много размышлять о неизбежности смерти, приходит к выводу, что он ни в коем случае не желает продлевать свое умирание (и в конце своих дней с помощью доктора Макса Шура воплотит это решение в жизнь, а точнее, в смерть). Одновременно он думает о том, как в случае своей смерти защитить интересы семьи. Всё это, а также отсутствие столь необходимого ему успеха в лечении пациентов, ввергает его в состояние хандры. Впрочем, по Флиссу или вопреки ему, такие состояния периодически наваливались на Фрейда, чтобы затем смениться творческим подъемом. Так было и в 1896 году. К декабрю его настроение начинает меняться. Он вновь активно занимается самоанализом и ищет всё новых подтверждений своей теории совращения.
6 декабря 1896 года он сообщает Флиссу о пациентке, которая извлекла из своего подсознания воспоминание о сексуальной сцене, которая произошла, когда ей было четыре года. «Ее отец, охваченный сексуальным возбуждением, лизал ноги кормилицы». В письме 17 декабря он явно приближается к идеям об анальной эротике: «Поверишь ли, но нежелание пациента пить пиво и бриться объясняется воспоминанием, в котором няня сидит с оголенными ягодицами в неглубоком тазу с пивом, чтобы ее лизали и так далее?»
В этом же письме Фрейд начинает развивать теорию эрогенных зон, которые позже определит как «участки тела, которые играют роль при получении сексуального наслаждения»[104]. Теорию эрогенных зон Фрейд будет затем развивать на протяжении всей жизни и на исходе жизни, в 1938 году, придет к выводу, что, «собственно говоря, эрогенная зона — это всё тело», то есть для извлечения сексуального наслаждения может быть использована любая часть тела.
Вдохновленный новыми идеями, Фрейд постепенно освобождается от хандры и новый, 1897 год встречает с явным воодушевлением. «Нас не постигнет неудача. Вместо брода, который мы ищем, мы можем найти океаны неведомого, которые будут исследованы теми, кто придет после нас… Дай мне еще с десяток лет, и я закончу с неврозами и новой психологией… Когда я избавлюсь от страха, я всегда буду готов бросить вызов любой опасности», — с пафосом пишет он Флиссу в первом письме этого года. Затем в течение месяца следует еще ряд писем, в которых он констатирует, что в выстраиваемой им теории сексуальной этиологии неврозов «ранний период до полутора лет становится всё более значительным». Он просит Флисса помочь ему с поиском случаев детского невроза, которые можно проследить от «сексуального совращения, а точнее, до лизания или пальцев в анусе?», так как ему самому попался пациент, эпилепсия которого, с точки зрения Фрейда, объяснялась тем, что няня лизала его анус.
Наконец, в феврале он пишет Флиссу уже упоминавшееся однажды в этой книге письмо, в котором называет своего покойного отца «старым извращенцем», «виновным в истерии моего брата и нескольких младших сестер». Нам остается лишь повторить, что совершенно непонятно, насколько это предположение Фрейда соответствовало действительности, а если и соответствовало, откуда он об этом узнал. Предположение Пола Ферриса о том, что ему могла рассказать об этом после похорон одна из сестер, звучит правдоподобно, но бездоказательно. Феррис дальше напоминает о сне, который приснился Фрейду после похорон и в котором он увидел в парикмахерской надпись «Будьте добры, закрывайте глаза!». По известной среди психоаналитиков гипотезе, таким образом во сне отразилось желание Фрейда «закрыть глаза» на совершенный отцом инцест.
Впрочем, у этой истории может быть и совершенно другая подоплека. Не исключено, что именно на рубеже 1896 и 1897 годов отношения Фрейда с Минной Бёрнейс переступили ту грань, за которой заканчиваются обычные отношения между свояком и свояченицей. С точки зрения еврейского закона (с которым Фрейд был, безусловно, знаком) интимные отношения с сестрой жены при жизни последней являются такой же «мерзостью», как и все остальные виды инцеста, включая отношения между родителями и детьми. Таким образом, переспав с Минной, Фрейд не просто изменил жене, но и совершил тяжелое сексуальное преступление, свидетельствующее — для него лично — об извращенности его натуры. Возможно, этим и объясняется его мрачное настроение в тот период. В поисках самооправдания он и придумывает с начала версию о том, что извращенцем был его отец, а затем, как и многие легко поддающиеся самовнушению натуры, сам уверился в этой версии.
Впрочем, и это не более чем версия.
Факты же заключаются в том, что на протяжении всей жизни Фрейд (и, очевидно, небезосновательно) подозревал себя в склонности к различным сексуальным перверсиям — в том числе к педофилии и гомосексуализму. В частности, в мае 1897 года он признался в письме Флиссу, что ему снилось, будто он испытывает сексуальное желание по отношению к своей дочери Матильде. По ряду намеков, разбросанных по письмам и книгам Фрейда, можно предположить, что в его снах, сопровождавшихся первыми поллюциями, в качестве сексуальных партнерш выступали мать и сестры. Не исключено, повторим, что записи об этих снах содержались в уничтоженных им после знакомства с Мартой детских и юношеских дневниках — она не должна была узнать об этом ни в коем случае.
Но тогда, в феврале 1897 года, он жалуется Флиссу, что «женщины» (то есть Марта и Минна) не дают ему «экспериментировать» с полуторагодовалой Анной, а детский врач Фрейдов Оскар Рие (видимо, опять-таки по просьбе «женщин») тоже настойчиво попросил его отказаться от подобных «экспериментов». О том, в чем именно должны были заключаться эксперименты, мы можем сегодня только догадываться.
Чувствуя, что у него самого что-то не в порядке с направленностью сексуального влечения, Фрейд всё больше погружается в «самоанализ». Само это сакраментальное слово было произнесено впервые в письме Флиссу от 14 августа 1897 года, в котором есть и вошедшие во все хрестоматии слова Фрейда: «Главный пациент, который меня занимает, — это я сам». И далее: «Моя незначительная истерия, очень осложнившаяся вследствие обилия работы, немного ослабла… Этот анализ труднее любого другого… Несмотря ни на что, я считаю, что нужно его продолжать, и он составляет необходимую промежуточную часть моей работы…»
Таким образом, если продолжить аналогию с историей христианства, эта дата может быть названа «рождеством» психоанализа, хотя, как уже было сказано, копаться в тайниках своей психики и вытаскивать оттуда завонявшее грязное белье Фрейд начал задолго до этого.
Правда заключалась в том, что смерть Кальмана Якоба Фрейда помогла ему осознать роль отца в жизни человека и в формировании его личности, и с этих пор фигура отца станет ключевой в теории психоанализа.
